Лев Куклин - Операция «снег»

— Понял? — спросил отец. — А теперь крикни: «А»!

Сначала я осторожно и неуверенно попробовал.

— Да не бойся, — подзадорил отец.

И я, набрав полную грудь воздуха, вольно и освобожденно заорал: «А-а-а-а!» так, что задребезжали стекла, а с кухни прибежала перепуганная мама.

— Все в порядке, — обнимая, успокоил ее отец. — Просто Лешка на собственных голосовых связках проверяет азбуку… Понял теперь, как удобно было самому первому человеку эту букву произносить? Вот он так же, как ты сейчас, и орал в первобытных лесах или нападая на диких зверей: «А-а-а-а!» Берегись, мол, это я иду! Я, человек!

И отец, который вообще хорошо рисовал, добавил к лиловой букве «а» несколько штрихов. И вот на букве появилась треугольная шляпа, ниже — глаза и улыбающийся рот, перекладинку папа продлил и закончил круглыми кулачками, а на растопыренные палочки надел брюки и ботинки — носами в разные стороны…

— Теперь похоже на человечка?

— Теперь очень похоже… — с охотой согласился я.

— Вот видишь… Наши предки…

— Кто-кто? — не понял я.

— Ну, наши пра-пра-пра и еще дальше дедушки, древние люди, называли эту букву «аз» и говорили: «Аз есмь»…

— Это по какому же языку? — насупился я.

— По-древнерусски. Это просто значит: «Я есть!»

Я почти ничего не понял, но мне было тем не менее приятно, что у меня есть папа, и первая буква, и что я тоже есть, то есть я, Лешка, дышу, хожу, ем, радуюсь, короче говоря, живу. Я есть!

И с тех пор, между прочим, я внутренне никак не мог принять ходячее школьное выражение: «Я — последняя буква алфавита!» в том философском смысле, что надо, мол, быть скромным, не выпячивать себя и вообще, мол, я это самое последнее дело… Конечно, в жизни надо быть скромным, кто спорит, но все-таки, прежде всего, надо сознавать, что именно с тебя, как с личности, начинается Вселенная, мир, человечество, азбука. Да, именно «я» «аз» — первая, заглавная буква алфавита.

Аз есмь!

Но тогда, конечно, я еще так не думал…

Обычно на ночь мама читала мне детские книжки или рассказывала сказки. Но когда приезжал отец, ритуал менялся: перед сном я забирался на широкую родительскую постель, устраивался между ними и требовал от отца историй. Чего только он ни рассказывал!

Помню, в тот раз, примерно недели через две после начала нашего обучения, он описывал, как маленький мальчик решил уплыть в Америку и незаметно забрался в трюм корабля. Он, конечно, хотел вылезти, когда корабль будет в открытом море, далеко от берега, и сказать капитану: «Вот он я!», а потом поработать юнгой или там помощником повара…

А трюм заставили ящиками, тюками, бочками, и мальчик никак не мог выйти. Он очень хотел есть и пить… Хорошо еще, у него оказался нож…

Только через несколько лет я догадался, что отец пересказывал мне по-своему майн-ридовского «Морского волчонка», но я уже переживал за смелого маленького мореплавателя не так сильно, как в первый раз, в постели с прохладными металлическими шарами на спинке, прижимаясь к теплому и надежному боку отца.

— И вот он стал откалывать ножом дощечку от ящика: а вдруг там найдется что-нибудь съедобное? И еще — где взять воду? Как узнать, в какой бочке находится вода, а не ром, например, керосин или подсолнечное масло?

— Вот если бы на них было написано… — вздохнул я. — Как на вывесках в магазинах…

— А как бы ты прочел? Ты же не умеешь читать надписи?

Вдруг отец хлопнул себя ладонью по лбу, вскочил и, шлепая босыми ногами, в одном белье наклонился над нашим учебным полигоном, расстеленном по паркету. До сих пор так я и помню его: высокого, темноволосого, в нижней рубашке и кальсонах с тесемочками, азартно рисующим что-то, сидя на корточках.

Я уже упоминал, что отец прилично рисовал. И на этот раз он прибегнул к выразительному, наглядному рисунку. Почти во всю ширину нашего рулона он нарисовал схематически разрез корабельного трюма со шпангоутами и дощатой обшивкой. Слева он нарисовал ящики, стоящие пирамидой друг на друге, а справа — бочки и бочонки, с клепкой и обручами, как полагается. На самом большом ящике и на самой большой бочке он что-то написал — какие-то незнакомые мне слова, потому что я только постигал трудную науку чтения по складам. Кроме того, еще одно слово было написано на обломке доски, прибитом поперек трюма…

Но что это были за слова?!

— Вот представь себя на месте этого мальчика… — задумчиво сказал отец. — В жизни всякое может случиться… Вот здесь надписи. Буквы ты знаешь. Думай!