Сергей Лукьяненко - Черновик. Чистовик

– Мастер… могу ли я посмотреть на ваш мир?

Я посмотрел на Котю. Тот пожал плечами: «Сам решай».

– Ну, наверное, да… – Я прошел к двери, что вела в Москву. – Недолго!

Вам доводилось видеть, как человек любуется видом дождя над свалкой?

Была уже глубокая ночь.

Вид за дверью был не лучше, чем в Кимгиме. Темнота, грязь, смутные силуэты домов, в нескольких окнах – неяркий свет. Почему-то еще и фонари вдоль дороги не горели.

Но парень поглощал это нехитрое зрелище с энтузиазмом первого зрителя братьев Люмьер. Потом неохотно отвернулся от двери. Прижал руку к сердцу.

– Спасибо, мастер. Я… я всегда мечтал увидеть чужие миры.

И эта дурацкая напыщенная фраза нас с Котей проняла. Мы, фальшиво улыбаясь, проводили парня до его двери – в Кимгим. Даже помахали руками.

А когда я захлопнул дверь – будто из нас обоих вынули невидимые стержни.

Я оперся о стену.

Котя поступил проще – сел на пол. И принялся ненужно долго тереть очки о рукав.

– Как тебе… их мирок? – спросил я.

– Мирок? Масоны! – твердо сказал Котя. – Мировой заговор. Чудовища. Ёшкин свет, зачем я сюда приехал!

У него в голосе прозвучала подлинная мука.

– Ты чего? – не понял я.

– Чего, чего… Ты теперь – страж между мирами, так? На лету ножики ловишь, раны заживляешь, пошлину взимаешь… А я-то чего ввязался? Я никто, и звать меня никак! И рассказать не могу, ко мне функционал придет и башку оторвет!

– Котя…

Мне и впрямь было неудобно. На меня выпал непонятно кем брошенный жребий. Да и Котя забыл, что мы были дружны. Но все равно – я чувствовал себя виноватым.

– Все у них схвачено, все завязано, – продолжал тем временем накаляться Котя. – Повсюду все свои. И зубодеры свои, и парикмахеры. Простые люди бьются словно рыба об лед, а вы там с жиру беситесь!

Это было уже совсем странно. Я никогда раньше не встречался с классовой ненавистью. Да раньше и не было никакой разницы между мной и Котей. Но сейчас я вдруг понял, что ощущал мелкий лавочник, к которому в октябре семнадцатого года зашел революционно настроенный матрос.

– Котя…

– Иди ты на фиг! – выдал Котя, что для него равнялось отборному мату. – Хорошо вы устроились, мастера-функционалы!

Последние слова прозвучали с тем чувством, с которым оголтелый антисемит мог бы заорать: «Жиды пархатые!»

– Слушай, я не рвался… – начал было я.

Но Котю, как это порой бывает, пробило на обиду.

Он резко поднялся, достал из-за пазухи учебник истории, который мастер-функционал Феликс отобрал у своего ребенка, и бросил книгу на пол. После чего гордо вышел, хлопнув дверью.

Вышел в Москву.

– Я что, этого хотел? – спросил я башню. Потер плечо, в которое мне попали ножом. – Я что, рвался быть функционалом? Партизан мочить и таможенные сборы взимать?

В башне было тихо. Очень тихо. Отвечать мне было некому.

А устраивать истерику без зрителей – совсем уж глупо.

Я нагнулся, подобрал книжку. Она открылась на форзаце – и я увидел карту мира, в котором находился Кимгим.

Несколько секунд я глупо улыбался.

Может быть, Котя тоже видел эту карту? Оттого и завелся?

– Здесь вам не тут, – изрек я древнюю военную мудрость.

Так, с книгой в руках, я и отправился на второй этаж.

Для молодого и здорового мужчины есть много способов проснуться. Самый приятный – это когда тебя целуют в ушко и нежно говорят: «Дорогой… спасибо, это была незабываемая ночь…» Как ни странно, самый ужасный – точно такой же. Только голос при этом мужской и говорит с кавказским акцентом.

Но посередке между этими двумя крайностями лежит огромный выбор из различных пробуждений. Там есть «вторая бутылка была лишняя, но посидели хорошо», «найти носки – и сваливать, пока не проснулась» и даже довольно экзотичный вариант: «Я заснул за рулем, доктор?»

Однако обычно пробуждение случается куда прозаичнее. Как правило, молодой мужчина просыпается с мыслью «Как я ненавижу эту работу!». Распространены также варианты «Этот ребенок когда-нибудь прекратит орать?» и «Какой идиот звонит мне среди ночи?».

Я проснулся, щурясь от солнечного луча, бьющего в окно. Свет был такой чистый, яркий, живой, что сразу стало ясно: это не солнце слякотного московского неба.

Однако, открыв глаза, я убедился, что за ночь погода кардинально поменялась. В Кимгиме снег уже не шел, зато небо осталось обложено тугими серыми тучами. А в Москве развиднелось: небо голубое, слепящее, будто убегающее в белизну, солнце словно с детского рисунка – лимонно-желтое, а воздух даже на глаз чистый и холодный.