Ольга Громыко: Охотники

– Он умер.

Я открыла глаза, словно и не спала. Она сидела на спинке кровати – черная, всклокоченная, с хохолком мокрых перьев у клюва.

– Они убили его.

Я знала. У меня не бывает придуманных снов.

– Где они?

– В его доме. Пьют, гуляют. С этой девкой. Подстилкой.

Отброшенное одеяло. Штаны, сапоги, кожаная куртка. Меч. Острые коготки, впивающиеся в плечо.

Заклинание.

– Ты промахнулась, – она трепетнула крыльями, умащивая поудобнее. – Мы только на опушке.

– Я никогда не промахиваюсь.

Узкая виляющая тропа. Запах трав, хвои, крики птиц в кронах. Мягкий перестук копыт. Шелковистая грива, мохнатые бабки. Белая шкура, такая белая, что даже брошенная на землю тень кажется зеркальным отблеском.

– Мне нужна помощь.

– Ты единственная, кто никогда о ней не просит. И единственная, кому я не могу отказать.

– Ты сумеешь?

– Конечно. Они не зря слагают обо мне легенды. Иди. Я сделаю это.

Крошево теней, пыльные струи света. Обомшелые стволы поперек тропы, не замедляющие бега.

– Помедленнее. Я едва держусь.

– Лети сама.

– Не успею.

Распяленное тело на воротах. Безвольно опущенная голова, серые волосы мертво шевелит ветер. Вспоротый живот, набитый травой и камнями. Окровавленный ком на земле.

– Мы не тронули его. Честно.

– Знаю.

Дверь, шершаво ткнувшаяся в ладонь. Трое. Высокий бородач и лысый толстяк. И ярко-рыжая, пронзительно-алая копна волос над узким бледным личиком. Острые бесстыжие грудки. Широко распахнутые глаза в кругах теней.

Приманка для благородных дураков.

На дубовом столе жбаны, кости. Замусоленные карты. Окровавленный нож. Тот самый.

Лысый лениво разрывает жареную курицу короткопалыми руками. Бородач на кровати. С ней.

Я тряхнула плечом и черная птица понятливо перелетела на шесток у печи, не мешая мне обнажить меч.

Рыжая взвизгнула, попятилась. Спряталась за спиной мужчины, зарылась в тряпки.

– Это она! Он говорил, что она придет за нами!

– Ну, пришла, – рассудительно протянул бородач, – и что? Да и какая ж это баба? Девка.

– Девка… – пьяно икнул второй, сально таращась на меня воспаленными зенками. – Ладная, курва. Иди к нам.

И похлопал ладонью по грязным коленям. По бурым засохшим потекам.

– Выходите.

– Остынь, малышка. У меня лицензия.

– Выходите.

Мне не хотелось убивать здесь, в избушке, на кровати, помнившей наше тепло. Мое и его, сердобольного оборотня, купившегося на зареванные глаза красноволосой девки, заплутавшей в чаще. Решившего проводить ее через лес, к выходу. Она была не одна. Он понял это слишком поздно. Я – еще позже.

Она не собиралась уходить. Она ведь тоже оплатила лицензию.

– А я-то думал, ты прилетишь в ступе, – хохотнул лысый, – и нашлепаешь нас помелом по попке.

– Ого, – уважительно сказал второй, – да у нее большой ножик. Таким же и убить можно!

И захихикали, мерзко, въедливо, не выпуская из рук черные трубки с отполированным до блеска рукоятями.

– Выходите.

Лысый подмигнул бородатому.

– Уважим девочку?

– Почему бы и нет? Только не целься в голову, чтобы потом она не оказалась слишком холодна.

Веселье самоуверенных подонков.

Вход и выход. Они приходили и уходили – восхищенные дети, равнодушно-скептические родители, ворчливые старики. Вход на опушке, выход в чаще, у кромки болота. И тропа, широкая, натоптанная. Иногда они поддавались соблазну, сворачивали и плутали по лесу, с затаенной надеждой трогая листики и пробуя воду в ручьях – а вдруг? Настоящее? Но не верили ни себе, ни нам.

И ни один не решился остаться.

Мы вышли на поляну, за ворота. Я не оглядывалась. Они хохотали в голос, отпускали скабрезные шуточки. Смеялись над ним, жалели, что не успели заживо содрать волчью шкуру – с человека, мол, слезает хуже…

– Медвежью картечь отбила… – не веря своим глазам, прошептал бородач, – даже не пошатнулась…

Вместо повторного грома раздался сухой треск.

– Не работает! – взвизгнул лысый, и в его голосе впервые был страх. – Обещали же неразменную пулю, с самовзводом!