Еремей Парнов - Бог паутины

Сколько свиданий было назначено под электрическими часами, что висели когда-то справа, если стать лицом, от памятника! Сколько волнующих знакомств завязалось на короткой дистанции между пивным баром - был, был такой почти напротив! - и Коктейль-холлом. И такое заведение существовало в незапамятную эпоху. До трех часов ночи работало. За вполне умеренную цену любой студент мог красиво упиться до положения риз. "Маяк", "Дружеский", "Шампань-Коблер", "Флипп" - и готово, в кондиции.

Помнится фельетон в самой главной газете "Жующие соломинку", карикатуры в "Крокодиле", бичующие стиляг: набриолиненный кок, галстук с пальмами и обезьяной, "корочки" на толстенной подошве из микропорки и очень широкие, а затем очень узкие брюки. Вздор все это, смешной и нелепый. По этим карикатурам учились танцевать буги-вуги.

Не за рюмкой с "Маяком" (коньяк, шартрез, яичный желток) выстаивали в полуночных очередях - за глотком свободы. И кучковались на "Плешке", она же "Бродвей", и по десять раз ходили на "Восстание в пустыне", чтобы вдохнуть хоть немного наркотик романтики - недоступной, чужой. Женщина, прекрасней которой нет и не было в мире, переполняла душу сладостной тоской. Выходя из горячего, душного зала на обледенелый тротуар, клялись друг другу, напялив ушанки, найти такую сегодня, завтра, в той жизни, что грезилась впереди.

Вокруг фонарей, источавших желтые, тягучие, как касторовое масло, нити, метались, налипая на ресницы, лохматые снежинки, и сквозь тусклую ночную радугу любая чувиха, укутанная в искусственный мех, виделась чуть ли не королевой. Хотелось припасть на колено и, куртуазно склонившись, коснуться губами перчатки.

Казались таинственными примороженные мордашки, и холодные пальцы с накрашенными ногтями бросали в дрожь. В каждой мерещилась хоть какая-то частичка Той, неповторимой, единственной. Бесшабашная удаль переполняла хоть сейчас на дуэль или галопом племена подымать. Какие племена, какая дуэль? Ежели драка в подворотне, то по-рыцарски: один на один и до первой крови. Куда податься: в дипломаты, в разведчики, в моряки?

"Мы живем, под собою не чуя страны", - переписывали строки, чреватые сроком, и не чуяли, не понимали, видели и не видели в двух шагах.

Вой сирен, перекрыто движение, кортеж на дикой скорости по осевой. Серебряные фанфары на радиаторах. Сплошь "ЗИСы-110". В одном из них Он. Менты, окаменев, под козырек, на тротуарах оцепенение. Пушкин и тот, как наперед знал, голову наклонил и шляпу за спину припрятал. В электрических струях, бьющих из желтых фар, каменные дома обретают свой прежний облик. Ни аравийских барханов, ни пальм в "бананово-лимонном Сингапуре". Только облако света, летящее в ночь. Жуть и восторг, обдающие ледяным жаром.

Пронеслось и, как на переводной картинке, проступают снующие толпы, витрина "Елисеевского" с батареей шампанского и крабами в банках, построенных в пирамиду, а глобус Центрального телеграфа как пуп Земли.

Жизнь продолжается, и давно примелькавшиеся агенты не мешают мечтать и влюбляться в любовь.

Самой убогой обыденности запретный плод придавал сумасшедшую радость. Под затупленной иголкой патефона, хлопая по краям, вращалась рентгеновская пленка с изъеденным раком легкими, пробитым черепом, искалеченным тазом. "Музыка на ребрах" - был и такой фельетон - раздвигала стены бараков и коммуналок, превращая их в небоскребы из стекла и стали, в белоснежные виллы на тропических островах.

Роскошные апартаменты? Условные декорации. Виски, которого не пробовали? Водяра обретала особый букет. Благородство, что мнилось "у них", - протест против нашего хамства. Отсюда этикет для внутреннего употребления и наивное "хэллобобство":

- Хэллоу, Боб (Борька Сторожев)!

- Салют, мистер Генри (Генка Чистов)!

- Как дела, Джордж (Юрка Волков)?

- Дела о'кей. Встретил Демона. Он теперь в разведшколе.

В какой разведшколе мог обретаться Демченко, не закончив десятилетку, осталось непроясненным. Волновало другое: с кем будет красавица Таня Визовская, считавшаяся его "женой".

Девочки, девочки - где вы теперь?

- Мы, кажется, с вами встречались?

- У тебя есть подруга? А то тут поблизости хата у одного чувака...

Куда только не разметало тебя, трижды обманутое уходящее поколение? И кто вправе вынести тебе приговор?

Фонтан как вазочка, снег - мороженое.

Аптека. Уборная. Бар.

Рельс тротуара измызган, исхоженный

Мильоном вертлявых пар...

Опустившись на скамейку у гранитного парапета, Федор Поликарпович припомнил стихи соседа по парте в 9 "В" классе. Кому он подражал, психованный Джерри: Маяковскому? Блоку? А, неважно! И имя запамятовалось, и не в стихах суть, хотя и в стихах тоже, но главное - все-таки бар. Они с Джерри впервые в жизни переступили порог питейного заведения, с замиранием ожидая, что их тут же вышибут по причине малолетства. Однако ничего, обошлось. Взяли по кружке бочкового "Жигулевского", сто пятьдесят в граненых стаканах, сосиски с тушеной капустой и едва не бегом к самому дальнему столику. Господи, как же стало им хорошо! Сколько было потом банкетов, фуршетов, интимных пирушек и дружеских междусобойчиков, но тот, опрокинутый залпом стакан, спешно запитый из кружки, не забудется никогда. Обжигающая, инстинктивно противная сладковатая горечь и осаживающая прохлада, обдавшая кисловатым бродильным душком. А сосисок таких нынче не сыщешь, и тушеной капусты в заводе нет.