Сергей Герасимов - Красный жетон

– Беги в лес! – закричал Аврелий, – под деревьями спутник тебя не увидит!

Скорее!

Но Дробь-третий остался на месте. Он помнил значение рисунков, сделанных Аврелием. Рисунки говорили, что если где-то еще есть свободные люди, то они в лесу, под старыми густыми деревьями, там, куда не проникает прямой солнечный свет. Спутник не может найти беглецов там, а они не могут выйти из-под полога леса. Как только беглец выйдет из тени дерева, спутник его поймает и уничтожит как исключительного опасного преступника. Те люди, если они есть, могли бы выращивать простых животных, вроде кроликов или мышей и питаться их мясом. Они могли бы жить в лесу. Если бежать куда-то, то только в лес.

Но он не стал бежать. Только сейчас он понял, что в лесу никого нет. Если бы в лесах кто-то скрывался, система бы не высаживала все новые и новые ели каждый год. Уже вся земля утыкана еловыми лесами. Но почему ели? Почему не дубы или каштаны? – может быть, те простодушные мечтатели, которые проектировали первые модели системы, любили Рождество и подарки, любили тихий и совершенно особый звон соприкоснувшихся елочных игрушек, любили цветные рисунки, любили смотреть мультфильмы, любили ласкать детей и гладить теплых котят?

Люди бежали в сторону старых елей. Ели были спокойны, как и положено реликтам. Огромные синие кроны, вознесенные над голыми черными стволами и под нижними ветвями метра четыре пустоты – целые тоннели спасительного пространства.

Металлические тумбы развернулись плоскими поверхностями в сторону бегущих.

Первые беглецы уже удалились метров на сто, когда тумбы начали стрелять.

Они выплевывали тонкую веревку, на конце которой было несколько шаров; шары вращались так, что не только сбивали человека с ног, но и спутывали его, связывали, оплетали шнуром; задние ряды бегущих свалились; новый залп свалил следующих, а первые пойманные жертвы уже волочились по земле в обратном направлении.

Четверо бегущих уже оказались у самых деревьев; в этот момент четыре беззвучных выстрела со спутника оставили от них горящее нечто на кипящем песке. Еще мгновение – и нЕчто превратилось в ничтО. Что чувствуешь ты, если умираешь со скоростью света? – если ты исчезаешь быстрее, чем твои нервные импульсы могут передать сигнал о смерти тела – тебя уже нет, а ты еще не знаешь об этом – и несколько миллиардных долей секунды твое сознание продолжает существовать без тела, в полной пустоте. Что оно успевает понять? Может быть, оно успевает понять все – успевает все простить, оправдать и благословить? Даже боль и собственное уничтожение?

Там никого нет, под деревьями. Бессмысленно бежать туда. Еще одна пачка тел, упакованных в пленку, вывалилась из домика.

Дробь-третий спрыгнул с откоса и свалися прямо на людей; хотел подняться, но поскользнулся и свалился еще ниже. Заполз под груду тел так, чтобы не видеть неба. Прямо над его головой были лица людей, лица за плотной пластиковой пленкой. У каждого – огромная рваная дыра над левым глазом; дыра совершенно не кровоточит и сквозь нее видно что-то розовое в прожилках, может быть, мозг.

Люди еще живы, их слабые пальцы пытаются разорвать пленку, их губы пытаются вдохнуть остатки воздуха, хотя воздуха меньше, меньше и меньше, его уже нет. Но их глаза мертвы, так никогда не выглядят глаза живых людей. Ближе всего к Дробь-третьему лежала та самая девчонка, которая еще недавно ехала с ним в автобусе и сидела на чьих-то коленках; сейчас ее глаза еще светились отраженным блеском уходящей жизни, а губы пытались что-то рассказать; ничего не слышно сквозь пленку; Дробь-третий достал маленький напильник, заточенный на конце как оружие; проткнул пластик и сделал в нем дыру. Ее губы шевелились, но звука не было, как в сломанном телевизоре.

Дробь-третий стал читать по губам.

– Я жила на девятнадцатом этаже. Я жила на девятнадцатом этаже. Я жила на девятнадцатом этаже… – повторяли губы.

Он стал колоть ее напильником, чтобы прекратить мучение; напильник входил глубоко, на целую ладонь, но тело все равно не хотело умирать, оно дергалось и жило; оно хотело жить; он знал, что надо ударить в дыру над глазом, но не мог этого сделать.

Пройдут часы; овраг будет засыпан землей, в землю бережно вложат мягкие белые корешки маленьких елей. Сейчас он понял почему ели: Рождество это конечно; это само собой, что те люди любили Рождество, но ели – это еще и символ вечности; они долго растут, они вырастают громадными, неподвижными и величественными, как живые монументы вечной и нерушимой системе; когда система садит ель, она говорит людям, что собирается тревожиться о них еще как минимум тысячу лет, – еще тысяча лет нежной заботы, пристального внимания, добросовестного ухода и присмотра; тысяча лет – именно столько растет Благородная, Великолепная или Серебристая ель, а Великолепная в старости не уступает в росте даже самым громадным секвоям. Пройдут часы; наступит безмятежный вечер, и в теплом синем небе засветятся спутники. Вечерами их так много, что великолепное небо кажется все засыпанным серебристо-синими песчинками – будто в небе рассыпана соль; из-за спутников не видно звезд; и только поздно ночью, далеко заполночь, спутники гаснут и ночь наконец-то становится темной, звездной, страшной, люди закрывают окна и опускают занавески потому что им кажется, что их защита, забота, их всесильный щит исчез и они снова одни в пустой, неудобной и недобной вселенной как тысячу или десять тысяч лет назад.