Елена Хаецкая: Поп и пришельцы

Никто не тронулся с места. Ждали еще чего-то.

– Насколько я понял, здесь члены профсоюза? – сказал отец Герман. – Пусть ко мне подойдет секретарь.

Настороженно приблизился молодой мужчина.

– Возьмите десять работников, – обратился к нему отец Герман. – Лучше женщин, у них руки ловчее. Анна Владимировна покажет, что и как делать. За двадцать минут управятся.

Господин Драговозов омрачился, чуть вжал голову в плечи, стал мясистой скалой.

– Вы не предупредили меня, – упрекнул его отец Герман. – Я приготовил все только для вас четверых.

– Справедливо, – проворчал Драговозов. Но все равно остался недоволен.

Пока вязали крестики, отец Герман рассказывал о храме и о царе Николае (заодно и о его жене), добавил несколько слов о смысле крещения. Кругом носили воду, переругивались и смеялись, куда-то укатывались катушки ниток – все напоминало подготовку к детскому празднику. Панически трещали в потревоженном воздухе тонкие свечки, царь Николай улыбался с иконы.

«Кто из них вернется сюда потом? – думал отец Герман. – Кто сохранит деревянный крестик, пусть даже в рюмке с отбитым краем?»

Он крестил всех – девяносто три человека. Драговозова, оказалось, звали Николаем – как царя-святого. Это обстоятельство изумило Драговозова, словно удар дубины, и он, уже уходя, пожертвовал на храм десять тысяч рублей – как раз хватит на ремонт отопительной системы. Отчасти смягчило Драговозова и то обстоятельство, что его семья получила железные крестики, чин по чину, как положено.

Три автобуса, величавые, как каравеллы, отбыли, сверкая среди голых деревьев и бледненьких весенних полей. Воздух над полями и между стволов был зеленоватый. Отец Герман как будто смотрел сквозь взвесь зеленки, хотя еще даже почки на деревьях как следует не лопнули. В приоткрытое окно возле водительского места влетал будоражащий кисловатый запах, пьяный, как пиво.

Кролиководческое хозяйство помещалось в трех километрах от Пояркова. К нему вела довольно сносная грунтовая дорога, которая сразу за хозяйством обрывалась. Лет десять назад ее асфальтировали, но асфальт давно заплыл почвой. Автобус плавно повернул, словно заложил пируэт, и показался длинный кирпичный дом, возле которого был гараж.

Выгрузились. Господин Драговозов поехал рядом на машине.

Отец Герман предполагал увидеть длинные ряды садков, но вместо этого перед ним предстала большая поляна с загончиком на краю. Поляна была вся совершенно покрыта густой сочной травой-скороспелкой, немного химического – чрезмерно яркого – цвета. Как будто это место принадлежало нереальному миру – было создано какими-нибудь феями, например. И везде были кролики. Они грызли траву или вдруг, скачком, тяжело перемещались. А иногда какой-нибудь кролик вдруг замирал, прислушивался к чему-то внутри себя, а затем глаза у него становились как пуговицы, и он опрокидывался, точь-в-точь как игрушка. За те несколько минут, что отец Герман рассматривал поляну, это произошло не менее пяти раз. Две женщины в оранжевых резиновых перчатках до локтя бродили по поляне, выискивая и подбирая за уши ставших игрушечными кроликов – тех бросали в тележку. Неестественная электрическая зелень травы посреди непробудившейся еще природы, растопыренные черные деревья и мириады умирающих кроликов – все это показалось отцу Герману видением Апокалипсиса, и он вспомнил одного своего бывшего сослуживца, еще из прошлой жизни, такого веселенького пессимиста Артемия Сырейщикова, который частенько говаривал: «Босх ничего не придумывал».

Провели молебен о сохранении скота, освятили хозяйство и гараж. Потом состоялся банкет.

Спустя месяц после Пасхи 2230 года явился Драговозов – один, без семьи и шофера, бодрый, существенно более подвижный и разговорчивый. Сказал, что мор прекратился совершенно, и привез для Анны Владимировны шубку.

Постепенно жизнь налаживалась, хотя службы до сих пор иной раз шли в пустом храме или при одном молящемся. То мирилась с отцом Германом, то опять на него обижалась Надежда Соколик. С годами пышные формы Надежды усохли, и она стала строгая и красивая.

Вырос и уехал учиться в Москву сын отца Германа Алеша. Старуха Котофеевна не менялась и по-прежнему коснела в духовном мраке. Большие беспокойства доставлял Стасик Мрыхов. Спустя два года он возрос в худого юношу с тревожными прозрачными глазами. На его подбородке засквозила растительность, которая еще не успев как следует вырасти, уже сделалась неопрятной. Стасика посещали видения, и он вечерами тоскливо скребся к отцу Герману – рассказать. «Не знаю, что и делать, – жаловался отец Герман матушке Анне Владимировне. – Он ведь меня не слушает… Возможно, сие излечивается с помощью брома».