Елена Хаецкая: Поп и пришельцы

Затем на дорогу к «стекляшке» выбрался старообразный восемнадцатилетний Стафеев, первый год работавший на кроликовода г-на Драговозова, и с ним верный его прилипала Стасик Мрыхов пятнадцати лет; оба – в неприглядном виде. Стасик хлюпал носом и безуспешно унимал кровь, стекавшую на подбородок. Стафеев оглядел собравшихся жуткой подушкой на месте левого глаза, сплюнул розовой пеной, невнятно выругался и купил папиросы.

– А я что говорил, – сказал Курмей. – Чем он тебя, Стафеич?

– Палкой, – донеслось сквозь разные другие слова. И укоризненно Стафеев вскричал, обращаясь к Мрыхову: – Говорил тебе, держи его! Тютя!

Мрыхов всхлипнул, больше от позора. Стафеев сунул ему папиросу.

Тем временем матушка Анна Владимировна выкинула ветошь и вылила на пол первое ведро мыльной воды. Сын-подросток с холодной примочкой на глазу сжигал во дворе мусор. Отец Герман непонятно и гулко гремел в храме. Поярковцы бродили вокруг, приглядываясь, но с приезжими не заговаривали. Зато к ночи в домик храбро проникла старуха Котофеевна и принесла в качестве гостинца кислой капусты в банке. Ее угостили городским чаем. Обстоятельная матушка очень глянулась Котофеевне; что до попа, то он, как она впоследствии делилась, «мужчина так себе – ни рыба ни мясо». Мальчик спал и прихода старухи не видел. Матушка спросила у Котофеевны кошку, и та обещала поспособствовать с котеночком.

Первые несколько месяцев отец Герман служил в пустом храме. Со стены на него взирали большие глаза Спаса – штукатурка облупилась вся, оставив только эти глаза. Иконостаса давно не было – отец Герман, в первый же день своего приезда обнаружив это, установил дощатую перегородку и прикрепил к ней две простые бумажные иконки Спаса и Богоматери Казанской, а прямо посреди храма водрузил специально привезенный большой образ государя Николая в византийском царском облачении. Николай был ласков и грустен, но как-то слабоволен и не мудр, а потому и не мог как следует запугать и тем самым внушить к себе надлежащее почтение.

Заново освящать храм приезжали важные священники из Вологды, а потом опять отец Герман остался один.

Что отца Германа в поярковцах по-настоящему удивило, так это их нелюбопытство: ни один из них не пришел на Литургию, даже из пустого интереса. Старуха Котофеевна старалась избегать встреч с Анной Владимировной, поскольку тоже в храм не захаживала, хотя поначалу и обещалась.

Вечерами отец Герман совершал долгие прогулки по шоссе, что проходило в двух километрах от Пояркова. Думал.

Шоссе в ночном воздухе выглядело белым. Мистически рассекая громадины лесов, оно уносилось вдаль, к краю черепашьего панциря. Леса были здесь зековские и языческие, там, в непролазной чащобе, перемещались развалившиеся вышки и ползали призрачные узкоколейки, сдвигались с места обглоданные червями идолы, глухо мычали божки со стертыми лицами и такие же вертухаи. Все это кишело в дремучих здешних лесах и отступало только перед дорогой.

А по дороге, под черным звездным небом, гремящими звездами мчались мотоциклисты. Они летели, ревя, мимо отца Германа, разгоняясь с каждым мгновением до космической скорости, и для них ничего в мире не было, кроме звезд и дороги, и казалось, что прямо с дороги, как с трамплина, они взлетали в небеса и повисали там новыми беспокойными звездами. А отец Герман – персть земная – тихо брел себе по обочине и на все это смиренно любовался.

В августе того же 2235 года произошел – не перелом даже (перелома так и не случилось) – но маленький надлом в положении отца Германа, и связано это было с вознесением над краем черепахи Андрея Курмея, стареющего сердцееда и мотоциклиста. Хмурые люди, частично в штатском, показали плачущей Надежде Соколик закрытый гроб и обломки знакомого мотоцикла. К одному обломку приклеилась светлая прядь и темное, липкое – Надежда взвыла и осела рядом. Когда ее привели в чувство, того обломка уже не было. Она зачем-то рассказала, что вчера Андрей от нее уехал в десять вечера, а ночевать не приехал, но такое и прежде случалось. Она расписалась на каких-то бумагах, и ее доставили домой.

В доме Курмея отыскалась бабушка Курмей, очень старенькая, пахнущая мышами. Бабушке ничего объяснять не стали. Она на всех глядела добрыми незабудковыми глазами, утопленными в море мелких морщинок, и улыбалась беззубо и радостно. С помощью бабушки в буфете, в рюмке с отбитым краем, обнаружили крестик Курмея и командировали Надежду к попу, чтобы мотоциклиста отпел, как положено. Надежда накрасила губы и решительно пошла.