Алексей Корепанов: Мы все из Эльсинора

Это сообщение совершенно ошеломило Малайна, и он не мог вспомнить, когда и как в голове его возник образ безнадежно засохшего дерева, сквозь кору которого, у корней, пробивается зеленый побег какого-то другого растения. Начало новой жизни сопровождалось непременным завершением жизни прежней. Носитель зародыша умирал, вскармливая в себе собственную смерть…

И этот акт, насколько смогли уяснить земляне, вовсе не являлся для лумийцев трагедией. Такая смерть, при всей парадоксальности данного утверждения, была атрибутом их бытия. Атрибутом – то есть неотъемлемой принадлежностью, постоянным свойством. Впрочем, любая смерть – непременное свойство бытия…

И только тогда Рин Малайн узнал, что убил не вражеского агента, а ребенка. Младенца. Новорожденного.

Малайна отстранили от командования и отозвали с Периферии, и до самого конца боевых действий он не видел больше ни одного лумийца.

Зато он увидел сына. Артиса, целого и невредимого. Вернувшегося из плена вместе со многими другими.

Потом Артис, так же как и сам Рин Малайн, уволился из армия, и они стали жить втроем – Рин, Артис и Уни…

Нельзя сказать, что Малайну не вспоминался тот убитый им ни в чем неповинный младенец, но отставной дивизион-майор старался не копаться, уподобляясь мнемотехникам-ментоскопистам, в подвалах собственной памяти, и совесть, в общем-то, не донимала его. В конце концов, говорил он себе, на войне, как на войне. А еще ему очень по душе пришлось стихотворное высказывание персонажа какого-то сериала. Сам сериал, как и тьма-тьмущая других, не запомнился, а слова – запомнились. И лежа в ночной темноте рядом со спящей верной Уни, Рин Малайн молча повторял:

А потом произошло ужасное – через год после возвращения из лумийского плена Артис покончил с собой. Перерезал себе вены в ванной, когда никого не было дома, и не оставил никакой предсмертной записки. Артис был завсегдатаем игровых залов, и можно было предположить, что он кому-то крупно задолжал – а за долги в Северном пригороде спрашивали строго, очень строго…

Но Рину Малайну, как и тогда, в начале стычки с лумийцами на Периферии, все было ясно. Сын мало рассказывал о своем пребывании в плену, но именно там этим тварям удалось внушить ему установку на самоуничтожение. Потому что к тому времени они уже пронюхали, кто убил их младенца. И решили отомстить. Отомстить изощренно, отняв у Рина Малайна самое дорогое – единственного сына.

Именно так думал не находящий себе места от горя Малайн. И вновь, как когда-то, ничуть не сомневался в справедливости собственных выводов.

– …Они убили его, Дагл! Понимаешь? У-би-ли!.. – Рин раскачивался из стороны в сторону, чуть не падая со стула, и бокал трясся в его руке. – Их тогда развелось у нас видимо-невидимо, этих лумийских ублюдков, этих жаб… Они смеялись мне прямо в лицо… я видел… я чувствовал… Они убили его…

Рин Малайн уже распрощался с армией (а точнее – армия с ним), он был отставником, но у него осталось право на личное оружие. И он пустил в ход это оружие. Один лумиец скончался на месте, у дверей торгового представительства, другой протянул еще час или два.

На суде Рин Малайн высказал все, глядя на осунувшуюся от слез Уни. И заявил, что ничуть не раскаивается в содеянном. Он был готов всю оставшуюся жизнь провести в тюрьме, без надежды на смягчение приговора, ему было все равно, и он жалел только о том, что успел прикончить всего пару этих жаб, из врагов превратившихся в партнеров землян.

Разумеется, присутствовавшие в зале суда представители Лумии отвергли утверждение Малайна насчет того, что они, из мести, запрограммировали Артиса на самоубийство. Точнее, даже не так. Создавалось впечатление, что они просто не поняли, в чем Малайн их обвиняет.

Решение суда оказалось для отставного дивизион-майора полной неожиданностью. Лумийцы, как потерпевшая сторона, ходатайствовали о том, чтобы преступника передали им, гарантируя сохранность его жизни. Малайну осталась неизвестной их аргументация – но в итоге это предложение было принято судом.

И Рин Малайн отправился за тридевять земель, на Лумию, преисполненный мрачной уверенности в том, что его будут жарить на медленном огне и отрезать от его тела кусок за куском… кусок за куском… Долго, очень долго.

Ему было все равно.

Он не боялся физических мук – они не могли оказаться сильнее его душевной боли.