Алексей Корепанов - Нигде и никогда

«Любимой Зиночке от Николая» – впиваясь взглядом в каждую букву, еще раз прочитал он – и его онемевшие пальцы разжались. Браслет упал с глухим стуком и остался лежать возле берцовой кости.

Это не могло быть захоронением времен войны. Потому что на браслете стояла дата: «20.10.55». Но теткину соседку – бабу Зину – он видел только вчера вечером, несомненно, живой; она копалась в огороде. Тогда каким образом попал сюда ее свадебный подарок? Или это браслет-двойник?..

Мысли его путались, он растерянно шарил глазами вокруг – внутри у него все тряслось, только сердце, скованное нездешним холодом, билось все медленнее, каждый раз словно проваливаясь в бездну. И вздрогнул, увидев два костыля возле распростертого поодаль скелета; пустота была на месте костей стопы и голени, и отсутствовала отпиленная пилой хирурга часть берцовой кости…

«Нехорошее у нас место, – говорила ему на той же вечеринке другая подруга его тетки, осторожно пережевывая нехитрую закуску беззубым впалым ртом. – В прошлом году дед Литвинов, одноногий, уковылял куда-то на костылях – и пропал. Милиция поискала да плюнула. А до того, в девяносто шестом, племянница ветеринаршина как в воду канула, восемь лет девчушке…»

Он посветил вокруг – хотя видно было уже и без фонаря – и обнаружил поодаль маленький скелет. Красные отблески раз за разом с неуклонной размеренностью ложились на тонкие кости.

Ничего уже не соображая, механически передвигая ноги, он направился к стекловидному столбику – центру костяных колец, то ли посылающему куда-то неведомые импульсы, то ли принимающего их невесть откуда…

И вновь замер. Ниточка, удерживающая сердце на месте, оборвалась – и сердце кануло в унылую вечную безвозвратность.

Ничего не шевельнулось в его душе, когда он взял в руки часы с полуистлевшим знакомым ремешком. С какой-то болезненной настойчивостью он вглядывался в распростертые у его ног кости. Потом поднес часы близко к лицу, словно вдруг стал плохо видеть.

«Игорю в день рождения от сослуживцев. 14.12.2001».

Такая же надпись была выгравирована на тыльной стороне тех часов, что неслышно тикали у него на руке.

Он присел на корточки возле собственного скелета, прикоснулся холодными пальцами к столь же холодному гладкому лбу черепа. Закрыл глаза.

«Что это? Какие-то круги времени, какая-то немыслимая спираль, прорывающаяся в будущее? Или все-все-все действительно давно мертвы, а мое существование, и существование других – всего лишь иллюзия? Может быть, вся планета лежит в такой же пещере на кладбище миров?.. Пропавшие… Живые-неживые… Что все это значит?..»

Он знал, что не найдет ответа.

Он сидел, покачиваясь вперед и назад, и все больше погружался в странную апатию.

«Вот финал твоей жизни, у тебя перед глазами… Есть ли смысл уходить отсюда – коли ты уже здесь?.. Остаться здесь… Да и что ждет там, снаружи?.. Ничего хорошего… Ты давно мертв, и все мертвы… И всё мертво… Но почему я?.. Я же всего лишь приехал погостить, раз в сто лет… Все предопределено… Но почему – я?!.»

Он стиснул зубы и резко поднялся. Швырнул на пол часы на полуистлевшем ремешке и бросился прочь, давя сапогами хрупкие кости, оглушенный их жутким жалобным треском – прочь от зловещего багрового мерцания, от собственного скелета, от необъяснимой подземной полости, которой просто не могло быть!

Он уже садился на велосипед, когда земля на том краю обрыва просела, издав тяжелый вздох, – и захлопнулся черный зев, и исчез сатанинский огонь.

…Не давая себе ни минуты отдыха, он с остервенением давил на педали до самого райцентра, со свистом втягивая воздух сквозь сжатые зубы. Сердце бешено колотилось, оно было живое, и он тоже был живой… Он был живой!

…Он пил и пил водку в придорожном кафе на окраине, пропахшем подгоревшей жареной рыбой, он цеплялся к официантке и зашедшим перекусить шоферам, он тыкал дули в пространство и бормотал: «Вот тебе, не дождешься!» – и время от времени принимался заплетающимся языком выдавливать из себя строки хорошего старого поэта: «Нигде и никогда… мы

н-не увидим… с-собственного трупа… Мы ум-мираем только для других… но для с-себя мы умереть… не можем…». Он водил перед носом пальцем и с пьяной настойчивостью повторял: «Нигде и никогда… Слышишь?..»

…Очнулся он в темноте, в каких-то зарослях. Ветровки на нем не было, и он не помнил, где оставил теткин велосипед с удочкой и рюкзаком. Часов на руке тоже не было, как и бумажника, и смутно помнились какие-то пьяные лица, сигаретный чад и невнятные разговоры. Все качалось перед глазами и хотелось пить.