Фёдор Чешко: Проклятый

Чекан круто заломил бровь:

- Стало быть, старый хрен дочь свою на болотах прячет? Давно ли?

- Давно, милостивец. - Мужик поскреб бороденку, подумал. - Годов пять уж минуло, как он эти вот палаты для нее выстроил.

- Слыханное ли дело, чтобы боярская дочь пять лет прожила в дебрях дремучих! Ты не врешь ли?

- Да чтоб мне с места не стронуться! - истово закрестился мужик.

Заинтересованно вслушивающийся в их перешептывание Хорь не утерпел, встрял:

- Что ж это боярин так блюдет ее, аль грешна?

Мужик только руками развел:

- Про то мне неведомо. Кто говорит, будто она, пятнадцати годков отроду будучи, с Еремкой-ключником слюбилась да обрюхатела, и будто родитель ее от срама упрятал. Может такое быть, потому как Еремку этого по боярскому повелению удавили. А иные говорят, что хворала она тяжко и лицом стала страшнее смерти. Может и так. А вернее всего, что и те, и другие брешут. Еще такой слух идет, будто дочь боярская - ведьма. Якобы по ночам в опочивальне у ней голоса нелюдские слышатся, собаки-де ее близости боятся, воют, словно над упокойником. А только и это брехня. Не может она ведьмой быть, потому как шибко богомольна. Было такое, что даже постриг принять собиралась, да родитель того не позволил.

Он примолк, потом протянул жалобно:

- Ну зачем я тебе, князь-милостивец? Отпусти, век за тебя Бога молить стану!

Чекан замотал головой, оскалился:

- Слышь, Хорь, чего эта стервь удумала? Меня - меня! - князем насмелился величать! Ах ты, гнида! Ваську Чекана со своим вшивым боярином уравнял... Да я таких, как твой князенька толстопузый, десятками давливал, их и сотня меня одного не стоит!

Он смолк вдруг, будто подавился своим яростным шипением, потому что где-то за дальним углом черного частокола захлебнулся бесовским хихиканьем козодой-полуночник, ему откликнулся другой, третий - словно целая стая их хороводилась вокруг людского жилья. И Чекан мягко тронул коня к частоколу, в руке его тускло взблеснуло железо, а вырвавшийся из глотки троекратный зловещий выкрик могильной птицы заставил обомлевшего мужика судорожно перекреститься.

То-то небось встревожил небывалый птичий галдеж боярскую оборону! Ничего, пусть. Недолго им тревожиться - не дольше, чем жить.

Скрипя кольчугой о твердое дерево, Чекан перевалился через верхушки плотно пригнанных друг к другу бревен. Он слышал надсадное дыхание карабкающихся, спрыгивающих, бегущих; потом откуда-то из-под самой крыши терема-острога гулко и коротко громыхнула пищаль, отчаянный, звенящий страхом и злобой голос завизжал: "Опричники! Царевы псы налетели! Палите, палите по окаянным!" И снова грохнуло - раз, другой - где-то на той стороне. Но палить уже было поздно.

Дверь вышибли быстро. Когда она рухнула путаницей щепы и расколотых досок, навстречу из сумрака сеней ударила гремучая вспышка и у опричника, сунувшегося было вперед других, не стало половины головы. Тяжелые брызги хлестнули Чекана по лицу, ноздри ожгло терпким горячим духом, и разум его утратил власть над взбесившимся телом.

Дальнейшее помнилось смутно. Медленно сползающий по стене человек с рассеченным лицом, безуспешно пытавшийся отмахнуться от сабли дымящимся пистолем... Крутая, узкая лестница, гулкий топот собственных сапог, и выскочивший навстречу боярский челядинец сам напарывается на выставленный клинок... Невесть откуда случившийся Хорь (зубы ощерены, через всю рожу кровавая полоса) рубится сразу с двумя, рыча и отплевываясь красным... Нога оскальзывается в липкой горячей луже, и удар топором наотмашь достается бежавшему следом опричнику... Тускло освещенная нарядная горница, перевернутый стол, из-под скатерти торчат ноги в лаптях...

Исступленное опьянение резней окончилось так же внезапно, как и пришло. Неожиданным для Чекана оно не было. Такое уже не однажды случалось, и он сумел научиться сберегать в размываемом неистовством разуме хоть самое главное из того, о чем следовало помнить. И теперь все еще не смолкал у него в ушах собственный сорванный рев: "Ищите боярина! Живьем его, вора, живьем! Для дыбы!"

Чекан вздрогнул от внезапного дребезжащего лязга, мутно глянул на выпавшую из онемелой ладони саблю. Тело, только что бывшее стремительным и яростным, отяжелело, дрожащие ноги подгибались в жалком бессилии. Он неловко опустился на кстати подвернувшуюся лавку, опер подбородок на липкую от пота и не своей крови ладонь. Наступало похмелье, то самое, когда вдруг оказывается, что рубиться более не с кем, когда опустелый взгляд натыкается на такую же мутную пустоту в глазах приходящих в себя соратников, когда сердце заходится глухой изводящей болью при нечаянном воспоминании о том, что на небесах существует бог, перед которым рано или поздно придется держать ответ.