Фёдор Чешко - За несбыточность снов

Грохот первой очереди привычной тяжелой дрожью отдался в локти и плечи. Тени всадников заметались; заплясали среди них забавные фонтанчики снежной пыли. Веселая забава! Рухнула лошадь, другая, еще одна понеслась без всадника. Так, теперь - левее, вон, где в кучу сбились, раззявы. А теперь - по тем двоим, оторвавшимся... Вот так. А теперь - по тем, что залегли за трупами лошадей. И опять по верховым. Главное - не дать обойти с флангов. Как можно дольше не давать обойти с флангов. Не дать...

Ротмистр не сразу понял, почему вдруг смолк пулемет. А потом снова зло полыхнуло алым из темного месива подступавших слева кустов (обошли-таки, не углядел в сумерках!), тяжелый тупой удар в плечо отшвырнул его в сторону, и он сразу увидел все - и перекошенную ленту, и торопливую черноту, выползающую из-под растрепанных волос прапорщика.

Он еще успел вытащить из-за пояса и приподнять досадно отяжелевший наган, успел надавить на спуск (и еще, и снова) и порадоваться ответившему из кустов негромкому булькающему храпу.

А визжащие всадники стремительно вспухали, росли, взблескивая над головами длинными полосками последнего закатного света. Вот теперь они действительно были красными, и небо, и снег тоже были красными, и красным был скомканный листок, торчащий из-за отворота сашиной шинели.

Ротмистр с трудом приподнялся, потянулся трясущимися пальцами к этому комку бумаги. Сколько еще осталось? Минута, не больше. Теперь, наверное, можно. Вы же простите меня, Саша, ведь правда?

Это были стихи. Почему-то ротмистру легко удалось разобрать исчерканные корявые строчки, несмотря на тусклый вечерний свет, несмотря на мутящий глаза кровавый туман. Может, ему только казалось, что он читает? Может, это жило не на бумаге, а в нем самом?

Мы еще не ушли

На страницы забытых романов,

Нас еще не нашли

Для поминок и вялой ругни.

Даль грустна и пуста,

Но сквозь занавесь горьких туманов

Память видит места

Где нас ждут и не гасят огни.

У бивачных костров

Дым пьянит и раздумья уходят.

За несбыточность сном

Кубок налит, допит и разбит.

Кожу бронзовых скул

Напряженным вниманием сводит

Еле слышимый гул

Канонады ли? Конских копыт?

От разбойного свиста

Очнулись дремавшие кони,

И дыханье горнистов

Туманит зеркальную медь...

Шаг со звоном стекла

По накрытой, как скатерть, попоне...

Звон стремян... Скрип седла...

Шашки вон, и - любовь или смерть!

Нет-нет, это наивно. Наивно и глупо. Память не в силах разглядеть огни прошлого. Он ведь пробовал, недавно, вот только что - не получилось. Огни, выстрелы, алые вспышки на хищных жадных до крови клинках, теплые огоньки свечей на саблях бравых оловянных гвардейцев, запах новогодней хвои, бой часов, бой, бой, кровь на снегу... Безнадежно.

Он вдруг вспомнил о тех, ушедших, рванулся, зашарил под шинелью онемелой липкой рукой. Время, время! Успеют ли они? Ногти царапнули по серебряной крышке, и мягкий звон открывающихся часов выплеснулся, сметая и глуша все, даже хрусткий налетающий топот копыт, даже рушащийся на голову взвизг стылого воздуха, рассекаемого сабельной сталью. И снег прикоснулся к разрубленной щеке - прохладный, душистый, ласковый, будто свежая накрахмаленная простыня.

- Спи, Славочка. Надо спать. Дед Мороз не любит беспокойных непослушных детей.

- Не уходи, мама. Я не хочу засыпать - там страшно. Там всадники, злые-злые, убить меня хотят...

- Спи, глупенький. Это же только сон, это пройдет...

Это прошло. И он снова заснул, и приснилось ему, будто где-то далеко-далеко в снежном лесу невидимые серебряные колокольчики вызванивают чистую, чуть-чуть печальную мелодию, и это было удивительно хорошо, но еще лучше было то, что мама сидела рядом, гладила по голове и шептала, шептала что-то доброе, ласковое.

А мама думала, что больше нельзя позволять ребенку читать книжки про индейцев, ведь уже третий раз он просыпается с криком и не хочет засыпать вновь - боится злых красных всадников.

А большие часы в гостиной играли печальную простую мелодию, и это означало, что до полуночи остался всего один час.