Георгий Гуревич - В зените [Приглашение в зенит]

Знакомое испытание. В кромешной тьме нечто хватает тебя за руки и ноги, начинает выкручивать. Суставы выворачивает, шею выламывает, глаза выдавливает. Терплю, столько раз терпел, в последний раз терплю. Вот уже назад крутит. Ещё немножечко!

И обалдевший, потерявший дыхание от боли, с вытаращенными глазами…

Сижу на мокром камне в пустынном осеннем парке.

Сумерки. Ветер несёт облака, разорванные на клочья, горстями сыплет брызги в лицо. Уныло гудят, качаясь, голые стволы осин. Почерневшие листья плавают в пруду. Затоптана в грязь мокрая мочалка сгнившей травы. Осень. Ленинград.

Словно и не было приглашения в зенит.

Было ли?

Путешествие завершилось, и книга моя закончена, в сущности. Но очень мне хочется описать во всех деталях возвращение, описывая, пережить все треволнения первых часов на Земле.

Сначала ведущим чувством было умиление. Все вызывало умиление: пронзительная свежесть сырого воздуха, запах почвы, бурые пальцы корней, чистота осиновой коры, умытой дождём. Я вёл себя несолидно. По-есенински обнимал встречные берёзки и, кажется, прыгал на одной ноге, приговаривая: “Зем-ля, зем-ля, земля!” И умилился облаявшей меня дворняге — настоящему земному псу, сварливому, со свалявшейся в космы мокрой шерстью.

Неизменности я радовался больше всего. Дым Отечества сладок, если он пахнет, как в детстве. Странника огорчают перемены, он хочет, чтобы жизнь поджидала его. Пусть на прежнем месте будет прошлое.

Умилительное вчера! Те же серые от дождя заборы вдоль заколоченных дачек. Те же голенастые краны во втором ряду за дачками. Такие же струи в колеях и кюветах, и так же дождь шелестит, и так же скрежещет трамвай на кольце, кажется, та же кондукторша в пустом прицепе с сумкой и ремнями крест-накрест, как у санитарки — боевой подруги. Прекрасный подлинный земной человек! Надень анапод, сними анапод, все едино — останется человеком. Расцеловать бы её, первого встреченного человека, да боюсь, не оценит порыва, расшумится, милицию вызовет. Не хочется тратить время на протокол о причинах целования кондуктора при исполнении служебных обязанностей.

— А деньги будем платить, гражданин?

— Ах да, деньги! Я и забыл, что на Земле полагается платить деньги. Да есть ли у меня? — Лезу в карман, нащупал кошелёк. Прекрасно! Мелочь есть и ещё четыре трёшки. Откуда же столько? Помнится, я почти все деньги оставил в гостинице на билет. Может быть, сапиенсы наделали мне атомных копий? Это хорошо бы: атомные копии — доказательство, все точечки одинаковы, все ворсинки и потёртости сходны. Нет, не копии! Даже номера различны. Видимо, Граве привёз деньги, сунул мне на дорогу в кошелёк. Ну что ж, спасибо за заботу, дружище. Могу ехать прямо на вокзал.

Вокзальная сутолока. Журчат тележки носильщиков, бегут женщины с узлами, волокут детишек. И я бегу, поддаваясь темпу, хотя времени предостаточно. Душная полутьма купе, номер чётный, верхняя полка, что может быть лучше? Поднял, как полагается, не разучился, расстелил наматрасник, подоткнул суровую вагонную простыню, лёг, потянулся, лопатки расправил. И вспомнилось, как мечтал об этом мгновении давным-давно, когда брёл под дождём в пустынный парк за непонятно-подозрительным Граве. Долог оказался путь от того парка до вокзала через созвездие Геркулеса. Пожалуй, это были лучшие минуты того дня. Я ощущал себя победителем. Ждал, добивался и достиг! Странствовал и вернулся! Видел невиданное! Молодец! Такое ещё никому из людей не довелось пережить. Соседи даже не подозревают, что рядом с ними галактический посланник. На боковой полке мать ребёнка укладывает, расправляет одеяльце. У столика убивают время картами. Слышится: “без червей”, “без мальчиков”, “без дам…”

А что, если свесить голову и брякнуть: “А я, товарищи, из космоса сегодня!”

Не поверят. Знают, что прибывают из космоса не на верхней полке в жёстком плацкартном.

Спал я беспокойно. Проснулся в два часа ночи, ещё раз в три, в половине четвёртого и больше не засыпал. Умиление прошло, испарилось горделивое торжество, все вытеснило волнение. Как-то меня встретят, по варианту радостному или ледяному? Родные откроют дверь или этот заместитель, напоминающий меня? Не ждут того, кто не просил ждать. И сколько ждать? Вчера, покупая билет, я узнал число — 11 ноября. Но какого года? Спешил на поезд, газеты не рассматривал, у соседей спросить постеснялся. Сколько я прожил в Шаре: год, два или три?

И волнение съедает встречу с Москвой, все пленительные детали, которые столько раз смаковал мысленно. Все на месте — и канал у Химок, и Останкинская игла, вонзившаяся в тучи, подземные переходы, пахнущие сырой штукатуркой, кабель, прыгающий на стене тоннеля. Все есть, и ничто не радует. Воспринимается как километровые столбы, как стрелки на часах. От башни двадцать пять минут до дому, от вокзала — пятнадцать, от колонн-лотосов — пять минут. Киоски, мороженщицы, жёлтый шар перехода, троллейбус с искрящими усами… Мимо, мимо! Лифт не работает, на ремонте. Ладно, обойдусь! Бегу по лестнице, теряя дыхание. Сто одна ступенька до моей квартиры. Дверь цвета красной глины. Звонок! Сейчас решится!