Андрей Лазарчук: Путь побежденных

Городок был как все попадавшиеся ему на пути, как сотни, а то и тысячи таких вот средних, маленьких, очень маленьких, крошечных и совсем микроскопических провинциальных городков в этой части страны, где и промышленности-то толком нет, и каких-то особенных природных богатств, и где тем не менее люди селятся, чем-то занимаются и живут вполне безбедно: аккуратные домики в один, два, редко в три этажа, садики перед ними, газончики, стриженые кустики, чистые, мощенные камнем тротуары, обязательное приземистое здание тюрьмы на окраине, обязательная стандартная ратуша с обязательными часами фирмы «Берцене», обязательный и тоже стандартный портрет канцлера в типографском исполнении, обязательные полосатые будочки, такие небольшие и такие заметные, – символ порядка и неизменности… Полисмен, будьте добры, где у вас тут отель? Пожалуйста, вот паспорт. Спасибо, полисмен! Что? Простите, сержант, я не знал, что это у вас еще не принято.

Вот и отель, совсем рядом, прекрасно, прекрасно… Прекрасно. Март загнал свой «виллис» на стоянку, заглушил двигатель и с минуту сидел просто так, привыкая к неподвижности – к неподвижности собственной и неподвижности воздуха вокруг себя – и к тишине. Медленно, постепенно, очень не сразу прорезались в пространстве смутные, далекие, нечаянные звуки: рваная музыка, видимо из телевизора, шум проехавшей где-то машины, шелест широких липовых листьев да унылый кошачий мяв неподалеку. Март спрыгнул на землю, постоял, прошелся вокруг машины, попинал баллоны. «Виллис» потрескивал, остывая. На заднем крыле блестела глубокая царапина. Март потер ее рукавом. Когда же это я, подумал он. Поцеловался и не заметил. Надо закрасить, а то не ровен час… Он выудил из машины оба чемодана, пригладил как мог растрепавшиеся волосы и пошел в гостиницу. Надо думать, здание ее было построено еще до первой мировой и за эти годы перенесло множество потрясений, включая воздушные налеты и уличные бои, – и теперь стояло на пороге дряхлости. Конечно, полмиллиона, всаженные в реконструкцию, еще могли бы вернуть ему если не молодость, то зрелость, но полумиллионом здесь и не пахло. Пахло кухней, пыльным войлоком и скверной канализацией. Впрочем, выбора не было.

Портье на месте не оказалось. Март поставил чемоданы у стойки и пошел в туалет. Сделав там все дела и умывшись, он вернулся. Портье, молодой долговязый парень со странно асимметричным лицом, сидел на своем стуле, что-то еще дожевывая.

– Привет, – сказал Март, подходя. – Я хотел бы переночевать.

– Только переночевать? – не переставая жевать, спросил портье.

– Пока – только, – сказал Март. – А там поглядим.

– Если переночевать – то пятнадцать динаров, – сказал портье. – На три дня – по двенадцать за день. Больше трех – по десять.

– Да я еще не знаю, – сказал Март. – Найду заказы – останусь, не найду – поехал дальше.

– А вы кто? – спросил портье.

– Художник, – сказал Март. – Роспись по стенам.

– Тогда я не буду вас оформлять пока, – сказал портье. – Идите ночуйте. Завтра, как выясните, подойдете ко мне, я весь день тут буду – тогда и впишу.

– Не понимаю, – сказал Март, – чего ради отказываться от лишней пятерки?

– Так ведь эта пятерка все равно не мне пойдет, – сказал портье.

– Понятно, – сказал Март. – Продолжение вооруженной борьбы иными средствами?

– Что-то вроде, – сказал портье, хихикнув. Одной рукой он снял с крючка ключ – многовато было ключей на щите, отель явно не процветал, – а другой вынул из-под стойки початый бутерброд с колбасой и откусил. – Прошу, – невнятно сказал он.

– Спасибо, – сказал Март, подхватил чемоданы и пошел к лестнице.

– Второй этаж, налево и налево! – крикнул ему вслед портье.

Номер был очень даже неплох, средних размеров и достаточно уютный, старомодный такой номерок. Окно выходило во двор, и прямо под окном – козырек какой-то служебной двери – очень удачно на случай вынужденного отхода, я уже не в той форме, чтобы прыгать с пяти метров. Ладно, хватит об этом, сегодня ничего не будет, и завтра ничего не будет, а там поглядим… Март отмылся под душем, под горячим, жестким душем, так, чтобы до красноты, до ломоты в ногах и спине, соскреб мочалкой надоевший запах собственного страха, запах загнанности, запах безысходности и безнадежности, по которому его могла определить любая сучка: как ни держи себя, какие морды ни строй, как ни играй голосом и бровями – запах выдаст… Потом он, еле волоча ноги, дотащился до постели, забрался под холодную хрустящую простыню и закрыл глаза, и вытянулся, и застонал от наслаждения этой прохладой и чистотой, и этим покоем, этим покоем, этим покоем…