Андрей Лазарчук: Путь побежденных

Ему ничего не снилось, и сквозь сон он радовался этому. Утром Март проснулся, приподнялся, отвернулся от солнца и посмотрел на часы. Половина седьмого. Пора. Вход в мэрию бдительно охранялся. Пожилой полицейский основательно изучил паспорт Марта, сверил фотографию и задал несколько вопросов («Зачем вам к мэру, сударь?» – «У меня к нему дело». – «Какое дело, сударь?» – «Это вне вашей компетенции, сержант. Впрочем, ладно. Это касается программы привнесения культуры в провинцию». – «Так вы из столицы? Проходите».

Мэр оказался крупным мужчиной с седоватыми моржовьими усами и чуть неуверенными движениями.

– Как мило, как славно! – закричал он сразу. – Тот самый Март Траян! Я вас почти узнал! Я был на вашей выставке – пять лет назад, – это бесподобно! Я собирался приобрести ваши картины для города, но муниципалитет отказался выделить средства. Да вы садитесь, вот сюда, в кресло! Вина? Кофе? Конечно, кофе! Катя, кофе господину художнику! Итак, чем могу быть полезен?

– Это я хотел бы быть вам полезен. К вам весной приезжал эмиссар нашей Ассоциации…

– Понял-понял-понял! Это программа «Привнесение культуры в провинцию», да? Как я сразу не догадался! Вот сейчас только кофе, и я вам сам покажу… Катя! Где кофе наконец? Прибежала секретарша, симпатичная девочка лет восемнадцати, не больше, суетливо расставила чашки, разлила кофе. Кофе оказался просто прелесть, Март выпил его с удовольствием и попросил еще.

– Пойдемте, я покажу вам зал, – мэр повел его по коридорам, по лестнице вниз. – Нам обещали, правда, другого художника, некоего Тригаса, вы его знаете?

– Немного, – сказал Март.

– Но раз приехал сам Март Траян…

– Тригас, может быть, тоже приедет.

– Я никогда про него не слышал, – он хороший художник?

– Очень. Он долго работал в Японии, там его хорошо знают.

– Надо же, на наш городок – и такой десант знаменитостей!

Оказалось, что расписывать надо стены зала для торжественных актов. Общая площадь росписи составляла восемнадцать квадратных метров, и господин мэр, разводя руками, показывал, что примерно он хотел бы видеть. Март рассеянно кивал, соглашался; но уж очень хорошо высвечивались стены зала, слишком четко они образовывали единую ломаную плоскость, и – господи, хоть бы меня не понесло, не подхватило и не понесло, дай мне сил удержаться на уровне средней халтуры, господи, дай мне сил работать только за деньги!..

– Ну что же, – сказал Март. – Все замечательно. Давайте заключать договор.

– Давайте, – согласился мэр. – Я не слишком сведущ в такого рода делах…

– Двенадцать тысяч, – сказал Март, еще раз оглядывая стены. Зал был чертовски хорош. Улыбка мэра стала чуть напряженнее.

– Двенадцать тысяч? – переспросил он. – Динаров?

– Такова цена подлинного искусства, – сказал Март. – Да вы не огорчайтесь – когда все будет готово, вам эти двенадцать тысяч покажутся – тьфу!

– А что – деньги вперед? – осторожно спросил мэр.

– Половину, – сказал Март. – А половину – потом. Справедливо?

– Э-хе-хе, – сказал мэр. – И какой же срок?

Март опять оглядел зал.

– Ну, месяц-полтора. Может быть, два.

– Ладно, – сказал мэр. – В конце концов, программа принята Национальным собранием. Так что черт с ними со всеми… На окончательное оформление договора ушел еще час, и Марту выдали в кассе шесть тугих пачек новеньких – только-только из станка – десяток. Тысячу он оставил на расходы, а остальные, перейдя через площадь на почту, разослал по известным ему одному адресам.

И потекли дни. Пользуясь старыми эскизами, Март наметил композицию, стараясь, чтобы похоже было понемногу на всё (второй закон шлягера: новая мелодия должна походить на три мелодии сразу): на Телемтана, Глазунова, Шерера, на позднего Дюпрэ – когда он выдохся и стал копировать себя раннего. Раньше Март пытался копировать самого себя – это оказалось невыносимо. Это оказалось настолько невыносимо, что чуть не подвело его тогда к самоубийству, и лишь огромным усилием воли он заставил себя жить. Теперь он даже немного завидовал Дюпрэ – тот, очевидно, поступал так бессознательно, думая, что продолжает разрабатывать свою жилу… Да, пожалуй, только сознание, что ты еще нужен – немногим, но крепко, – да еще презрение к себе помогли ему тогда. Потом он приспособился, хотя и не до конца. Иногда он срывался – или когда невозможно было дальше терпеть, или по рассеянности, как в последний раз. Подумать только – рисунок пером на салфетке… Впрочем, и от меньших пустяков гибли люди, напомнил он себе. Внимательнее, Март!