Андрей Плеханов - Царь муравьев

Предполагалось, что Любочка поступит в институт, почему-то медицинский (мало было ее родителям моего несчастливого примера). Не смогла, не потянула, головы не хватило: знаний в красивой любкиной головушке было на удивление мало. Конечно, можно было определить ее на платное обучение, но никто из нас этой платы не потянул бы. Поэтому пошли путем наименьшего сопротивления – решили поступать туда же, но на следующий год. В следующем году Любка, естественно, опять пролетела, еще через год история повторилась – как и положено, уже в виде не трагедии, а бессовестного фарса. Не помогали никакие репетиторы и курсы. Учиться Люба не хотела – активно, вплоть до ненависти. Все в жизни давалось ей легко, за красивые глазки, и любую попытку заставить ее выучить хоть что-нибудь она воспринимала как насилие и внешнюю агрессию. В конце концов я вздохнул и сдался…

Она, разумеется, мечтала о модельном бизнесе – теперь все девушки об этом грезят. Я запретил безоговорочно, даже слушать не стал, несмотря на вопли, слезы и сопли. Знаю я этот модельный бизнес. Может быть, кому-то из длинноногих моделей и удается избежать постели своих шефов, но Любке, в глазах которой написано жирным шрифтом «Хочу трахаться!», это сфера деятельности абсолютно противопоказана. Не хочу сказать, что она имела намерение изменять мне, я все еще был для нее любимым героем, настоящим мужчиной, несравнимым с ее прыщавыми сверстниками, но я вовсе не был уверен в умении и желании Любы сопротивляться сильным рукам и умелым уговорам. И поэтому нашел для нее работу, которая казалась мне подходящей и безопасной – пристроил в библиотеку.

Я думал, что для нее это самое то, поближе к литературе и интеллигентным людям – авось начитается умных книг и поумнеет. Зарплата, конечно, нищенская – на фоне библиотекарей даже я, со своими пятью-шестью тысячами рублей в месяц, смотрелся богачом. Зато чисто женский коллектив – никаких соблазнов, царство высокой морали, возвышенные нравы, этакий заповедник культуры…

Я ошибся, своими руками загнал девочку в змеепитомник. Интеллекта Любка не набралась, зато вдоволь пообщалась с кобрами, эфами и гадюками и прочими ядовитыми тварями женского пола. При этом, замечу, людьми милейшими на первый взгляд. Ну да, понятно – я был представителем мужского племени, и в моем присутствии они дружно выглядели как дворянки, с отличием окончившие институт благородных девиц и чудом уцелевшие в классовых битвах. Этакие нежно-кремовые орхидеи, цветущие на кучах пролетарского навоза. Однако, стоило бабенкам остаться наедине, они начинали грызться между собой – утонченно, с садистским удовольствием, так, как умеют это делать только несостоявшиеся филологи, забывшие язык лингвисты, неудачные историки и педагоги, до дрожи боящиеся школы.

Там было несколько неплохих дам. Были там и такие, не хочу мазать все беспросветно черной краской. Беда в том, что Любка плевать на них хотела. Она с удовольствием присоединилась к партии ядовитых стерв и начала перенимать их приемы – талантливо, без особого труда превосходя своих учителей. Еще раз повторю, что интеллектом Любка не блистала, но, как быстро выяснилось, житейской хитростью и умением встраиваться в любую обстановку черт ее не обидел. Приходя домой, милая женушка жаловалась на высокомерных уродин, что весь день пьют кровь из нее, юной беззащитной девушки. Любка тихо плакалась на моем плече, и я жалел ее, и гладил по стриженому, самому лучшему на свете затылку, и целовал холодные щеки, и утешал, не подозревая, что она уже «в авторитете» среди рафинированных библиотечных мымр. Что она поставила удар, и с каждым днем все более близка к тому, чтобы стать законченной кровопийцей.

Странно, правда? Что было бы, если бы я отдал ее не в библиотекари, а в продавцы? Может быть, девочка не испортилась бы, выросла другой? Вряд ли. Некий изъян существовал в ее душе всегда. Я не рассмотрел его, не мог рассмотреть, ослепленный не столько любовью, сколько лишающим разума физическим влечением. И была еще одна червоточина – на этот раз в моей собственной душе, в моем поведении. Я, привыкший считать себя обстоятельным и рассудительным, был по-своему инфантилен и туп. Я законсервировал в памяти образ девочки Любки – такой, какой она была до семнадцати. Я хотел быть вечным мужем-отцом по отношению к ней, вертел на жизненном проигрывателе одну и ту же мини-пластинку и не хотел ее менять. Желал вечно играть с любимым щенком, умиляться, глядя, как он валится на спинку и поднимает лапки, и как мило оскаливает свои малые острые зубки, и щекотать его теплое мягкое пузико…