Ольга Хованская - Радужные анаграммы

— И это говоришь мне ты, Реджинальд!? Интересное дело, а кто как не ты сделал б о льшую часть работы!? И, кстати, ты-то сам женат?

— Нет, — коротко ответил Реджинальд, — а с чего ты взял, что меня интересует «истина»?

— А что же еще?

— Ну, меня интересуют довольно много разных вещей. Например, деньги. Но не «истина» и не твоя гипотетическая космическая струна, ты уж извини.

— Заткнись-ка ты лучше!! — при упоминании струны Гарольд вздрагивает как от пощечины. Я с беспокойством смотрю на него. Хотя вряд ли ему будет хуже, чем последнюю неделю, — Редж, а ты правда лорд?

— Лорд.

— Стало быть, «сэр»… Тогда почему ты такой бестактный?

— Гарольд, у тебя довольно странное представление о лордах вообще и обо мне в частности.

— Нормальное у меня представление! Впрочем, сегодня прощаю, но только потому, что ты, сэр Реджинальд, в стельку пьян! Кроме того, с этой струной ты не меньше меня поуродовался. Тебе ведь тоже сейчас погано до черта, а?

— Гарольд, как ты сказал, «в стельку»? Стелька, м-м-м… — это то, что кладут в ботинок?

— Это устойчивое словосочетание.

— Я знаю другое устойчивое словосочетание — «пьян в дупель».

— Нет, ты только посмотри на него, Сашка! Умей так делать! Чтоб мы так английский знали… Редж, это ты от нашего общего друга Биркенау подцепил?

— Этот мэн — голимая шиз а, — торжественным голосом, точно на коронации Ее Величества, изрек Реджинальд по-русски. Я чуть не упал со стула от неожиданности, а Гарольд просто задохнулся от хохота.

Я почти все время молчу. Мне тягостен этот разговор. Если этот пьяный бред можно назвать «разговором»! Эти двое всегда начинают паясничать, когда все очень плохо.

Вечер тянется.

— О, эта девка-истина, — улыбается Реджинальд, и добавляет несколько русских слов, которые я никак не ждал услышать от англичанина. Его блеклые глаза как будто подернуты дымкой. Как вода в стакане, в которую плеснули молока. Или как отвратительно сладкий кофейный ликер, который я пил в Болонье, опрометчиво поддавшись на уговоры сластены-Гарольда… Зрачки почти тонут в белесом тумане — похоже, мой друг все-таки налил ему водки. Хорошо, что все будет только послезавтра. А может, при удачном стечении обстоятельств, это будет не послезавтра, а через месяц.

Однако у этого англичанина богатейший запас русских слов! А как он мастерски умеет оскорблять этой своей ироничной полуулыбочкой, и как она бесила Биркенау, когда его любимчик, этот подлец Алоис, провалил защиту докторской диссертации.

Его ирония — маска, застывшая маска японского театра.

«Мастер иллюзий»!

Теперь-то я знаю, что это означает. Удивительно! Знаю, видел своими глазами, но продолжаю не верить. Как бы сказал Гарольд, мое обывательское сознание не может перестроиться с пирожков на что-то абстрактное, не желает смириться с тем, что я видел. «Реджинальд не человек, — спокойно думаю я, — просто он не человек, и в этом и заключатся суть „радужных анаграмм“. Все очень просто и не надо больше ничего объяснять».

Удивительно наблюдать за его глазами. Они живут своей странной внутренней жизнью. Или там постоянно происходят какие-то химические реакции, связанные с концентрацией алкоголя у него в крови? Вот только что его глаза напоминали тусклые бельма и тут же они начинают медленно проясняться. На мгновение они становятся такими, как я привык их видеть, как два куска холодного горного хрусталя, очень жесткие глаза. А потом метаморфоза продолжается, глаза больше не отражают огонь камина, они становятся бездонными, и где-то на самом дне прячется боль и бьется какая-то неясная мне тоска, тоска настолько глубокая и безысходная, что мне становится страшно.

А хорош дагестанский коньяк! Ненавижу дорогое французское пойло.

Никогда не думал, что человек может столько выпить за один вечер и при этом не потерять способность говорить связно. Ах, да, Реджинальд ведь не человек.

— Упакованной истины захотел, мальчик? — Реджинальд снова смеется, неприятно растягивая губы, — а и напрасно, напрасно — она приводит за собой смерть.

Как патетично, черт возьми! В голове нарисовалась картинка: коробочка в красивой обертке с бантиком бодро вышагивает на тоненьких ножках, держа тоненькой ручкой сухую морщинистую длань кого-то в черном балахоне… Я потряс головой.

Этот аристократ всегда так патетичен, когда напивается. Проглядывает в нем этакая инфернальная романтика. Когда он смеется, что делает крайне редко, предпочитая разных сортов ухмылки, то весь как-то внезапно и жутко становится похож на оскалившего зубы зверя. Обращается он почти всегда только к Гарольду. По-видимому, я его мало интересую, он воспринимает меня как бесплатное приложение к моему другу, как его молчаливого спутника. Я не обижаюсь, оно, пожалуй, даже и лучше — я имею возможность наблюдать за этим удивительным человеком со стороны. Это мое проклятое любопытство! Лучше бы я пил дагестанский коньяк.