Лоренс Даррелл - Бальтазар (Александрийский квартет - 2)

Все правда, до последнего слова. Что, как не любовь к женщинам, руководило им при выборе медицинской специальности - он, конечно же, гинеколог. И женщины тянутся к нему - как цветы к солнцу. Он учит их ходить и одеваться, он выбирает для них духи, выбирает оттенки губной помады. Более того, нет во всей Александрии женщины, которой не польстило бы предстать пред взором света с ним под руку; нет ни одной, которая, попроси он только (но он никогда не просит), не была бы рада изменить ради него мужу и даже любовнику. И все же... и все же... Связующая нить оборвалась, где-то выпало звено. Такого рода страсти, он знает, придушенные тайные страсти распаленной летним жаром плоти, в здешнем средоточии похоти таятся в душах разве что молоденьких продавщиц - тех, кто неизмеримо ниже его и потому недоступен. Помню, Клеа говаривала: "Постоянно такое чувство, словно у судьбы для Амариля в запасе совсем особенный жребий. Милый Амариль!"

Да. Да. Ну и что же? Что за жребий у судьбы в запасе для таких вот романтиков - преданных, внимательных и чутких вечных студентов любви? Вот вопросы, которые я задавал себе, едва завидев его: он едет вместе с Бальтазаром в госпиталь на операцию, элегантные перчатки и шляпа...

Он подробно описал мне состояние Мелиссы, добавив от себя: "Ей бы очень пошло на пользу, если бы она могла быть хоть чуточку любимой". Единственная фраза - и я уже сгораю со стыда. В тот самый вечер я занял денег у Жюстин, чтобы отправить ее в клинику в Палестину, а она не хотела...

Мы посидели немного в городском саду, обсуждая наш "случай", а потом пошли ко мне домой. Великолепие пальм в лунном свете, небо, натертое до блеска весенними ветрами. Как это было не к месту - серьезный недуг - при таком раскладе карт. Пока мы взбирались по лестнице, Амариль взял меня за руки - двойное мягкое рукопожатие. "Жизнь - непростая штука", - сказал он. И когда мы вошли в спальню, чтобы застать ее в очередной раз в глубоком трансе, с бледным, запрокинутым к потолку исхудавшим лицом, с трубочкой для гашиша под рукой на туалетном столике, он добавил, снимая шляпу: "Так всегда... вы не думайте, я не виню вас ни в чем... нет, я даже вам завидую, Жюстин... но знаете, в безнадежных случаях мы, доктора, всегда выписываем последний, безнадежный рецепт, если пациент - женщина: когда наука уже ничем помочь не в силах. Вот тогда мы говорим: "Если бы она могла быть хоть чуточку любимой!"" Он вздохнул и покачал красивой головой.

Всегда найдутся тысячи способов самооправдания, но никакие уловки бумажной логики не могут отменить одного-единственного факта: я прочел все это в Комментарии, и вот я опять во власти памяти, во власти солнечных тех дней, способных вволю помучить меня теперь, - поводов к тому предостаточно, и не обо всех я догадывался раньше! Вот я иду рядом с девочкой; девочку родила Мелисса от Нессима; у Нессима с Мелиссой был роман (что, тоже "любовь", или он просто использовал ее, пытаясь побольше узнать о жене? Может статься, я и выясню - когда-нибудь); вот я иду рядом с девочкой, не спеша, по пустынным здешним пляжам, как преступник, тасуя раз за разом сколки жизни белого Города, и на душе моей такая тяжесть, что даже и голос мой течет монотонно, как бы помимо моей воли: я говорю с ней. Где полагается искать ключи к таким вот лабиринтам?

Но, конечно же, чувство вины тяготило не меня одного: Персуорден должен был чувствовать нечто похожее - как мне иначе объяснить те деньги, которые он оставил мне по завещанию, сопроводив сей дар условием: потратить их вместе с Мелиссой? По крайней мере, одна проблема разрешилась.

Я знаю: даже Клеа ощущала вину за страдания, которые мы все вместе причинили Мелиссе, - она, так сказать, взяла на себя часть ноши Жюстин. Она, так сказать, приняла чужую ответственность - потрясенная ничтожностью повода, по которому ее любовница во всеоружии вторглась в наши пределы. Именно Клеа стала тогда Мелиссе другом, советником и адвокатом и оставалась единственным ее конфидентом - до самой смерти. Самоотверженная, невинная Клеа - как быстро множится счет дуракам! Не окупается честность в делах твоих, любовь! Она как-то раз сказала Мелиссе: "Страшно так зависеть от сил, не желающих тебе блага. Постоянно думать о ком-то: будто бельмо на глазу..." Сдается мне, она имела в виду и Жюстин - в роскошном особняке в самом центре, в окружении высоких свечей и картин забытых ныне мастеров.

И еще - Мелисса сказала ей обо мне: "Он уехал, и все на свете перестало быть". Уже перед самой своей смертью. Но ведь никто не имеет права занимать такого места в чужой жизни, никто! Видите теперь, что за материал у меня для работы: на много долгих, полных страсти и ярости сеансов связи над зимним морем - с самим собой. "Она любила тебя, - снова голос Клеа, - за твою слабость - вот что ее в тебе привлекало. Будь ты сильным, ты бы отпугнул любовь, такую робкую". И напоследок, прежде чем я захлопну Комментарий, обиженный и злой на Бальтазара, одна, последняя реплика Клеа, она жжет, как раскаленное железо. "Мелисса сказала: "Ты была мне подругой, Клеа, и я хочу, чтобы ты его любила после того, как меня не станет. Спи с ним - ладно? - и думай обо мне. Бог с ней, со всей этой чертовой любовью. Разве не может одна женщина лечь с мужчиной вместо другой? Я прошу тебя переспать с ним, как раньше я просила Панагию сойти с небес и благословить его, пока он спал, как на старых иконах"". Как это похоже на Мелиссу и как по-гречески!