Олег Маркеев - Таро Люцифера

— Зачем ты так?

Трепещущие тени легли на лицо девушки, и оно казалось таинственным и прекрасным.

Потому что все у меня уже было.

Корсаков отложил портрет, вытащил из ее пальцев самокрутку. Глубоко затянулся.

Анна медленно отстранилась. В глазах плескалась немая боль. Корсаков едва сдержался, чтобы не притянуть ее к себе, прижать к груди и больше не отпускать. Никогда.

Окурок обжег пальцы, и боль смахнула пелену наваждения. Он послюнявил палец, тщательно загасил окурок, сунул его в пустую бутылку и прилег на матрац.

Анна не сводила с его лица взгляда. Корсаков закрыл глаза. Но легче на душе от этого не стало.

В прихожей забухали шаги. Раздался возбужденный голос Влада, шелест полиэтиленовых пакетов и перезвон бутылок.

— Ты есть будешь? — шепотом спросила Анна.

— Нет, — сглотнув комок в горле, ответил Корсаков.

Анна повернулась и крикнула в приоткрытую дверь:

— Лось, копытами не греми! Человек спит.

Владик пробубнил что-то невнятное, и сразу же стало тише.

— Спи. Ты такой измученный.

Теплая ладонь коснулась его щеки.

Корсаков, не открывая глаз, благодарно улыбнулся Анне, невольно поразившись ее душевной чуткости. И почувствовал, что его на самом деле засасывает теплый водоворот сна.

«Анна, Бог мой, Анна!»

Во дворе крепости суета, крики команд, барабанная дробь.

Шаги конвоя в коридоре кажутся грохотом, с каким накатывает из ночи конница. Ужас неизбежного тисками сжимает сердце.

Полгода ожидания, полной неизвестности, подкрадывающегося на крысиных лапках безумия, отчаяния, как сырость сочащегося из стен каменного склепа, и разъедающего душу. Он устал ждать, пусть хоть что-то будет определено: смерть, так смерть, жизнь — так жизнь. Будь, что будет. Но пусть — будет!

Шаги замирают возле дверей его камеры. Со скрипом проворачивает ключ в замке.

Корсаков встает, как полагается офицеру Лейб-гвардии: спина прямая, подбородок вскинут, взгляд — прямо перед собой. Не без удовольствия отмечает, что в коленях нет и признака слабости.

Гремят засовы. Из коридора окатывает светом фонарей. Корсаков щурится. Он уже отвык от яркого света.

Входит дежурный офицер в парадном мундире в сопровождении трех солдат. У конвойных в руках ружья с примкнутыми штыками.

— Я готов, господа, — сухо роняет Корсаков.

Застегивает верхние пуговицы на поизносившемся мундире и, не глядя на солдат, выходит в коридор.

Долгий путь по мрачным лабиринтам. Лязг ключей и грохот отворяемых дверей.

У последней его останавливают, продевают эполеты в галунные петли.

Корсаков горько улыбается: в лучшем случае эполеты сорвут несколькими минутами позже, в худшем — снимут, вместе с головой.

Дверь распахивается, и его толкают в слепящий свет.

Щурясь от яркого солнца, он осматривается.

На кронверке его уже поджидает строй солдат.

Чуть в стороне замерла группа офицеров в парадных мундирах. Сзади них несколько дам и лиц в штатском. Показалось или нет: в небольшой толпе штатских мелькнуло милое полузабытое лицо, светлые локоны вьются из-под шляпки…

«Анна, Анна, ну зачем ты здесь!» — Он отворачивается.

В густом от забытых запахов воздухе вязнут звуки.

«…по заключению Аудиториатского департамента, высочайше конфирмованному двенадцатого июля сего года, приговаривается…»

Корсаков запрокидывает голову, ловя последние лучи уходящего за срез крепостной стены солнца.

Молоденький поручик в виц-мундире, кривясь бледным лицом, рвет с плеч Корсакова эполеты. С него сдергивают мундир, оставив в рубашке, бросают на колени.

Краем глаза он замечает, как потупились офицеры, как отвернулся член следственной комиссии генерал-лейтенант Александр Христофорович Бенкендорф.

«Вот и свиделись, ваше сиятельство», — по-волчьи щерится Корсаков.

Сквозь шум в ушах он услышал то ли вздох, то ли стон толпы и успел разобрать последние слова приговора:

«…с лишением дворянства, сословных привилегий, чинов и наград, прав собственности и родительских прав, разжалованию в рядовые и отправке в дальние гарнизоны. К исполнению приговора приступить!»

Посыпалась барабанная дробь.

Жесткие руки хватают Корсакова под локти.

Поручик с усилием сгибает над головой Корсакова клинок парадной шпаги. Лезвие, со звоном, лопается в его руках.

Корсаков прищурился: «Попробовал бы ты вот так сломать гусарскую саблю образца тысяча восемьсот девятого года, сопляк!»