Олег Маркеев - Таро Люцифера

В нос ударил плотный запах травки. За ширмой вполголоса переговаривались. На гвоздях возле двери висело кожаное женское пальто и куртка Влада Лосева, молодого художника, с которым Корсаков делил жилище.

— Горбатого могила исправит, — пробормотал Корсаков.

Лосев прописался в сквоте зимой, и с тех пор в комнату, служившую спальней, как тараканы на сахар, потянулись поклонницы. То ли худосочный вид Влада будил в них материнские чувства, то ли яркие пятна на картинах Лосева бередили некие тайные струнки женского либидо, но поток дам, девиц и школьного возраста лолит не прекращался, несмотря на вопиющие бытовые условия. Корсаков называл это «поклонение святым мощам», намекая на худобу Влада. Влад отвечал, что хороший кочет всегда худ и зол до этого дела.

Корсаков закрыл дверь, скинул ботинки и прошел к своему лежбищу — пружинному матрацу на полу под окном. Сбросив куртку, он повалился навзничь, совершенно обессиленный.

— Ты как? — спросил Влад из-за ширмы.

— На букву «хе», — простонал Игорь. — Выпить нету?

— Увы, коллега. — Владик выглянул, наметанным глазом оценил состояние Корсакова и сочувствием покачал головой. — И денег нету, что самое обидное. Где это ты так погулял?

— Леонардо Примак приехал.

— Понятно. Что в этот раз поджигали?

— Сегодня мы баррикаду строили. Черт, мне бы грамм сто и укусить хоть что-нибудь! У тебя как с деньгами, сосед?

— Говорю же, как у Буратино. За ноги тряси, ни хрена не зазвенит.

— Есть деньги, — раздался девичий голосок. — Кто пойдет?

— А кто там такой щедрый? — спросил Корсаков.

— Неважно. Деньги в кармане, в пальто.

Корсаков облегченно откинулся на спину.

— Живем! Только, ребятки, я — пас. Ноги не держат. Влад, у тебя совесть есть?

Владик, голый, как грешник в аду, прошлепал к двери, порылся в карманах пальто и выудил кошелек. Раскрыв его, он пошуршал бумажками и разочарованно свистнул.

— Здесь же баксы…

— Что, уже не деньги? — прилетело из-за ширмы.

— Само собой, деньги… Только стремно, — покачал головой Лосев. — Укуренный я. А там с утра менты лютуют. До обменника не дойду, свинтят.

— Нет там никого, спят все давно! Чего это тебя на измену пробило?

— Девочка, это называется — интуиция.

— Ох, ну что ж мне, сдохнуть теперь? — страдальчески закряхтел Корсаков. — Не видишь, колотун начинается!

— Энн, может, ты сбегаешь? — безо всякой надежды спросил Владик.

Заскрипели пружины древнего дивана, подобранного на помойке, и в сквоте окончательно раздолбаного от сексуальных перегрузок.

Гостья тоже нагишом, выскочила из-за ширмы, отобрала у Влада кошелек.

Корсаков с завистью посмотрел на них. Молодые, стройные, животы плоские.

— Энн, убей его, — слабым голосом попросил Корсаков.

Он закрыл глаза, и тотчас его замутило, голова пошла кругом. Он немного поборолся с собой, потом обреченно рухнул в тяжелое забытье…

В одиночке двоим тесно, не развернуться. Приходится стоять почти вплотную друг к другу. Гулкий голос бьется о стены каменного мешка, ему тоже здесь тесно.

— Я понимаю, мальчишки, как гусарский насморк, подхватившие якобинскую заразу… Революций им захотелось! В заговор поиграть решили. От скуки, только от скуки, уверяю вас! — Бенкендорф заложив руки за спину, покачивается с пятки на носок. — Читал я их, с позволения сказать, конституцию. Бред извращенного ума. Да-с! И сплошь безграмотность в делах государственных. Первоклассник лицея написал бы лучше! — Он дышит гневно, как взъяренный жеребец. — И вы с ними, Алексей Васильевич?! Боевой офицер! Если не ошибаюсь, государь вам Золотое оружие пожаловал?

— Да, Александр Христофорович, было и такое. — Корсаков не опускает глаз. — Что касаемо заговора, то в его успех я никогда не верил. Вы правы, мальчишки… Речи да тосты за свободу горазды произносить, а как до дела дошло, так на то их только и хватило, что в беднягу Милорадовича пальнуть. Да еще в спину! Тошно вспоминать, ей богу. Полдня солдат на морозе продержали, а потом дали расстрелять.

— Сдается мне, вы жалеете, что настоящего дела не вышло?!

— Жалею лишь об одном, что жив остался.

Две тени на стене: сухая, вытянутая — его, Корсакова, и округлая, бесформенная, словно человека, сунутого в мешок, — графа Бенкендорфа.

— Но зачем, зачем вы, Корсаков, ввязались в сей нелепый бунт?

— Судьбу хотел еще раз испытать.

— Что? Не понимаю!

— И я, Александр Христофорович, не понимаю. Одно слово — судьба.