Дмитрий Колосов - Воин

Езмон вышел во двор и отвязал черного с белой звездой во лбу теленка. Повалив его на алтарь, жрец полоснул острым кривым ножом жалобно мычащее животное по горлу. Хлынула темная кровь и глаза погасли. Езмон окропил алтарь кровью, затем быстро освежевал тельца и бросил нечистые внутренности и сало его на жертвенный огонь. По закону тушу следовало сжечь на тисовых поленьях во дворе храма, но зачем лишать себя куска молодой телятины.

— Прими, Господи, жертву за грех, совершенный купцом Иисусом. Прими и прости его гордыню и безумие.

Езмон улыбнулся в бороду, ибо:

— «Священник, совершающий жертву за грех, должен съесть ее…» [19] Тора, Левит, 6, 26.

Так завещает Тора.

— Раммера?

Купец медленно обернулся.

— Так это все же был ты! Почему ты не ответил на мое приветствие на постоялом дворе в Атарофе?

— Какая тебе разница, Рекко? Впрочем, если хочешь знать об этом, давай отойдем в сторону.

Купец показал взглядом на стоящего рядом Ефрема. Рекко, гость из Сидона, понимающе кивнул головой.

Они скрылись за прибрежными скалами. Прошло совсем немного времени, и появившийся из-за камня иудей окликнул своего слугу.

— Поди сюда. Этому человеку стало плохо.

Ефрем поспешно побежал на зов хозяина, ломая голову, почему незнакомец вновь назвал его Раммера и, главное, почему хозяин на этот раз откликнулся на чужое имя. Или оно не чужое ему?!.

Эта неоконченная мысль была последней мыслью Ефрема. Через мгновение он лежал на остывающем трупе сидонского купца, а из перерезанного горла уходила жизнь.

Раммера-Иисус вытер нож о полу одежды слуги. Бог — свидетель, он не имел зла ни на одного из этих людей. Но он не любил оставлять свидетелей в живых. Бог — свидетель и этому. Вот только какой бог. Его уста восхваляли множество богов, а сердце не верило ни в одного. Он имел множество имен, но те, кто его знали многие тысячи лет, именовали его лишь одним, тем, что он любил более всего, тем, под которым он достиг наивысшего могущества, тем, с которым он однажды погубил мир. То было имя великого номарха легендарного Кемта Келастиса, и он любил его даже более, чем имя, данное при рождении — Кеельсее.

Он стоял на борту триеры и глядел на свинцовые предгрозовые волны. Корабль держал путь в Тир. Оттуда он поплывет дальше — на Крит, однако об этом купец еще не знал.

Царь присмирел с тех пор, как заметил странную перемену в Артабане. Сын Дария не отличался остротой ума, но ее и не требовалось, чтобы понять — этот Артабан не задумываясь вытащит из ножен меч. А кроме того, в ночных кошмарах то и дело являлась жуткая когтистая лапа, вырывающая окровавленную плоть. Ксеркс счел за лучшее полностью самоустраниться от дел, переложив их на плечи начальника стражи. Своих братьев, прорывавшихся на первых порах в его покои с упреками, он прогонял криком. А затем они перестали появляться, так как этого не хотел Артабан.

Единственным отрадным местом, где царь мог чувствовать себя более или менее спокойно, оставался гарем, хотя наложницы стали более дерзки, чем прежде, хотя здесь больше не было чаровницы-ионийки, проводившей свое время в компании Артабана или внезапно вошедшего в фавор к хазарапату Мардония. Почему вдруг начальник стражи полюбил своего воинственного врага, царь не мог понять. А, может быть, боялся понять.

Но внешне все было также, как и прежде. Вельможи падали ниц и целовали край золотой туфли, когда царь появлялся пред ними, придворные льстецы сочиняли небылицы о том, как обожает своего владыку народ, жрецы и маги предрекали ему долгое благополучное царствование. Все было как прежде…