Василий Гозалишвили - Демон

— Иришка! Ты где?

— Заряжаюсь! Со мной все в порядке! — услышав ее голос, я немного расслабился и чуть было не нарвался на залп орудий какого-то корвета. Увернулся, но получил небольшое повреждение: попаданием какого-то шального снаряда у меня заклинило одно бортовое орудие. Но сейчас было не до починки, и я решил на это плюнуть.

Еще час мы терзали врага короткими, но результативными атаками. Практически без потерь, но потом, видимо, из-за накопившейся усталости, столкнулись два наших «Посвиста». Семья ребят из третьего выпуска, Роберто Ланца и Антонины Иевлевой, потерявшая недавно десятилетнего сына, перестала существовать. Еще через двадцать минут погиб Ренат Санчес. Костик, потеряв ведомого, пытался прорваться сквозь строй корветов и потерял один двигатель. Олаф Свенссон и Марта Ламотт, находившиеся ближе всего к бешено отстреливающемуся от шести кораблей мальчишке, смогли к нему прорваться. Но, уничтожив всех его противников и пристыковавшись к его «Посвисту», нашли в рубке окровавленный, замерзший труп. Какой-то шальной снаряд разорвался прямо рядом с ним, буквально за несколько секунд до их стыковки. Потом взорвалась еще одна крепость, и мы снова сдерживали атаки остатков флота Одноглазых на Окаду. Я давно перестал командовать боем: бешенство и сдерживаемые рыдания не давали мне возможности сказать даже слово. Впрочем, объяснять что-либо ребятам было давно уже бессмысленно: они и так делали все, что могли…

Бой продолжался еще часов пять. До тех пор, пока у Циклопов не осталось чуть больше шестидесяти кораблей — поняв, что пробиться через восемь озверевших Демонов им не удастся, они начали уносить ноги. Это не удалось никому: не в таком мы были состоянии, чтобы простить им двадцать восемь жизней детей и друзей. И жизни экипажей четырех орбитальных крепостей. Поэтому их убивали на разворотах, на разгоне, перед самым прыжком. И, наконец, добили…

Сели с трудом: усталость навалилась как-то сразу, и от нее сознание стало плыть, руки и ноги потяжелели, а штурвал казался неподъемным. Корабли выглядели просто ужасно: оплавленные близкими взрывами корпуса, вмятины и дыры от неточных попаданий, обломанные надстройки и сорванные обтекатели. Пилоты смотрелись еще хуже: потухшие взгляды, заплаканные лица, в кровь искусанные губы и разодранные ногтями ладони. На заплетающихся ногах выбираясь из кораблей, они на остатках силы воли старались подойти ко мне, чтобы почувствовать, что у них остался хоть кто-то, кто может поделиться с ними силой, уверенностью, теплом…

А я, обнимая каждого из них, повторяя какие-то слова утешения, тупо смотрел на Сашку, бредущего ко мне последним, и вспоминал лица Костика и Ольги, изо всех сил стараясь не разрыдаться.

Заставив ребят дойти до моего дома, я накачал их снотворным и положил спать. Прямо теми парами, которыми они и летали — отрываться друг от друга они ни за что не соглашались. А потом занялся молча переживающей горе Ирой.

Жена двигалась на автомате, как сомнамбула. Она не сказала ни слова, пока я ее раздевал, мыл, пока укладывал в постель. Лишь когда я прилег рядом, и начал теребить пальцами ее волосы, она вдруг бросилась мне на шею и разрыдалась. Глядя в потолок остановившимся взглядом, я скрежетал зубами, снова и снова прокручивая в памяти последние минуты перед стартом, когда нахмуренный Костик выслушивал мои напутствия, и улыбку Ольги, желающую нам «ни пуха ни пера» из окна второго этажа…

Жить не хотелось. Дышать — тоже. За соседней стеной билась в рыданиях Марта, чуть дальше были слышны всхлипывания Кристи Форд. Поняв, что снотворное необходимо и нам, я дотянулся до валяющейся на полу аптечки и вколол лошадиную дозу и Ире, и себе…

Следующие пять дней я провалялся перед своим, уже приведенным в порядок кораблем, в компании с Тамаркой. Девушка тяжело переживала гибель младшей сестры, и ни на миг не отпускала меня от себя. Даже во сне она обнимала меня за шею, и плакала или тихонько постанывала всю ночь напролет. Бесились все — даже присутствие семерых малышей, которым не было и восьми, единственных, оставшихся в живых детей, не смягчало даже девушек. А на папу вообще было страшно смотреть: он осунулся, под его глазами появились черные круги, а во взгляде смешалась такая боль и ненависть, что когда он иногда останавливался на мне, по моей спине начинал течь холодный пот. Мама держалась немного лучше: она выплакалась, и целыми днями возилась с детьми, что-то им втолковывая или просто играя. Все остальные либо молчали, злобно дожидаясь прилета остальных, чтобы отправиться отомстить, либо терзали тренажеры, доводя себя до полного изнеможения…