Анар - Контакт

В это лето стояла какая-то особая жара. Обычно даже в самые раскаленные летние месяцы после трех-четырех дней невыносимой духоты, когда воздух казался липким, как клей, и вязким, как мед из улья, с неизбежностью, хотя и всегда внезапно, налетал на город освежающий морской ветер, ломал стекла в оставленных открытыми настежь окнах, и — будто с хрустом ломалась сама жара в какой-то промежуток, день-два, до наступления следующего цикла зноя город дышал обманчивой прохладой временного оазиса.

Но этот август был особым — четвертую неделю на шкале термометра фиксировалась тридцативосьми-сорокоградусная жара… Воздух превратился в некую прозрачную желеобразную жижу, из которой невидимый стеклодув-гигант создавал несуразные формы — улиц, площадей, всего незаполненного пространства между домами, деревьями, машинами, людьми.

Была в свое время такая игрушка: небольшой стеклянный шар, а внутри какие-то листики, какие-то разноцветные камешки, уподобленные доисторическому листу, замурованному в янтарь.

Город, изнывающий от жары, словно засунули под колпак; крыши, башни, шпили казались замурованными в вязкую и плотную материю воздуха, и дым над трубами фабрик не улетал, а стелился, подобно войлоку. Кроме этой серо-бурой полоски дыма на небе не было ничего, ни единого облачка; над головой недвижимо стояла выгоревшая запыленная сфера и на ней раскаленный диск солнца.

Ночью же купол неба казался смоляным. Он напоминал перевернутый котел с киром, в который набросали тлеющие папиросные окурки — огни города. Свет звезд, идущий из бездны, будто проходил не воздушное и безвоздушное пространство, а пробивался сквозь нечто твердое.

Тридцать дней не было спасительного ветра. Листья деревьев застыли, приклеенные к тверди воздуха, и такими же приклеенными, скорее даже пригвожденными, казались обрывки бумаг на городской свалке, на пустыре. Брошенная сигарета падала на мостовую, как железный гвоздь, и неподвижно оставалась там, пока кто-нибудь не растаптывал, не припечатывал ее к асфальту, и плоские прожилки табака бессильно распластывались под взглядами.

У студента — уже неделю он имел право именоваться так (всего неделю назад с таким сердцебиением, что казалось, оно слышно не только в нем, но и вне его, он прочел свое имя в числе принятых в институт), — как и у других прохожих, было ощущение, что все они, жители этого города, медленно, но неотвратимо расплавляются, исходя потом, еще несколько таких дней, часов, и их тела, подобно тающему мороженому, растекутся по улицам.

Это было не только физическое ощущение, но и какое-то рассудочное, мозговое. По крайней мере, так чувствовал студент: нечто материальное, что он привык ощущать в своем черепе и с чем связывал свою разумную деятельность, переходило во что-то иное — жидкость, пар? — и его внутреннее «я» под влиянием чудовищной жары превращалось в некую абстракцию, лишь до поры до времени сохраняющую зыбкую связь с его персоной, с его, студента, паспортными данными.

Только ли жара была причиной этого состояния? Надо же придумать, чтобы одно из самых важных жизненных испытаний — пора вступительных экзаменов приходилось на самый жаркий месяц года!

Все вместе — малознакомый южный город, в который он приехал месяц назад и в котором отныне ему предстояло жить по меньшей мере пять лет, изнурительное напряжение минувших экзаменов, жара и, наконец, удача, оказавшаяся более сильным раздражителем, чем представлялось: хоть он и верил в свою звезду, был достаточно подготовлен, да еще надеялся на везучесть, — все это вместе погрузило студента в какое-то непонятное, неконтролируемое четко, нереальное и аморфное состояние, и теперь, когда треволнения были позади и у него образовался недолгий досуг — целая неделя до начала занятий, — он не знал, с чего начать новую жизнь.

Ясно было одно — из общежития он уйдет непременно. Он обрел полное право обосноваться там надолго, но ни при каких обстоятельствах не воспользуется этим правом. Вынужденное пребывание в общежитии в период вступительных экзаменов, сосуществование в комнате с тремя абитуриентами, которым так и не суждено было стать студентами, окончательно убедило его в том, что разделить быт, ужиться с другими, тем более с совершенно чужими людьми, — для него, человека от природы нелюдимого и замкнутого, невыносимая пытка. Он удивлялся тому, как его соседи по комнате, прежде незнакомые, сумели в первые же часы настолько сблизиться, что уже к вечеру вели себя как закадычные друзья, знали друг о друге почти все и — это озадачило студента едва ли не больше всего отнюдь не видели друг в друге соперников, хотя двое из тех троих поступали на один и тот же факультет одного и того же института, кстати того самого института и факультета, куда поступал и студент.