Марина Дяченко: Альфа-ромео

— Ладно, — Анатолий коротко вздохнул и сощелкнул неудачницу на землю. — Ладно… хорошо. Может быть, ты прав, это такая мелочь… какой-то там мотор. Старая машина. Несколько тысяч американских зеленых бумажек. Зато для тебя это важно… важно?

Миша вздохнул. Анатолий сцепил пальцы:

— Прокофьевну угораздило… прямо, можно сказать, на твоих глазах. Вытащить сына из тюрьмы. Пять лет жизни. А ей, как выяснилось, оставалось меньше, чем пять лет. Она отдала все, без остатка. Игорек вернулся. Ты видел этого Игорька?

Миша молчал. Лампочка чуть покачивалась, бесформенные тени двигались, придавая странному разговору привкус нереальности.

— Стоит этот паскудный Игорек пяти лет жизни? А?

Миша молчал.

— Поедешь, как миленький, автобусом, — задумчиво сказал Анатолий. Миша молчал.

— Что, трясти тебя будут, деньги выбивать? Займешь денег, сюда приедешь с тягачом. Свадьба сорвется? Так не бросит же тебя невеста, а если бросит — туда ей и дорога… Мать волнуется? Так ты же звонил! Совершеннолетний мужик… ты совершеннолетний? Ах да, у тебя же права водительские. Сколько тебе лет, кстати?

— Двадцать, — сказал Миша сухими губами.

— И кажется, что сто лет впереди? Бесконечность? Вот ты бы пять лет своей будущей жизни отдал бы, не глядя?

— Пять лет? — спросил Миша. Помолчал. Неуверенно улыбнулся. — За то, чтобы тачка завелась? Пять лет?!

— Жалко, — Анатолий кивнул. — Хорошо, пяти лет тебе жалко. Правильный, значит, человек, жизнелюб… А месяц? Месяц жизни? Всего-навсего?

Невозмутимый хуторянин подался вперед, глаза его блестели. Еще и сумасшедший, устало подумал Миша. Вспомнил эту самую Прокофьевну. И вспомнил непонятно чей ночной крик, тот самый, от которого сердце прилипло к пяткам. Некстати вспомнил — озяб.

— Да запросто, — сказал почти весело. — Месяца не жалко. Тот старик, которым я буду, больной, разбитый… А вдруг, — он поежился, — и парализованный? Лишний месяц… страданий…

— Дурак, — холодно сказал Анатолий. Встал и ушел к воротам.

Миша остался за столом один — будто оплеванный. Сделалось стыдно. Сделалось гадко, как от пошлой шутки. И пришла злость на Анатолия, да такая, что хоть уходи, не оглядываясь, по ночной дороге, как несколько дней назад ушла Прокофьевна… Ночью приснилась Юлька. Древняя раскладушка трещала, скрипела и под утро, наконец, обвалилась.

С помощью Вовы и Димы он вытолкал машину за ворота. Потом сел за руль, и близнецы сперва затолкали машину на горку, а потом спихнули под уклон. Горка была не то чтобы крутая, но длинная, и у машины был шанс разогнаться. Опять ничего не вышло. Мотор не подумал даже чихнуть; машина долго катилась в траурной тишине, Миша сперва суетился, потом перестал, только смотрел на дорогу перед собой и повторял себе под нос:

— Что же ты делаешь, Рома… Что же ты, зараза, творишь…

«Рому» начало трясти на колдобинах, и Миша притормозил. Так. Вернулись, откуда пришли. Несколько дней назад Миша радовался, когда сдохшую «тачку» удалось закатить во двор. Теперь «Рома» снова стоял посреди проселочной дороги, по которой волей судеб почти не ездят машины. Берегут соляру. Миша выбрался из машины и сел на обочину.

День прошел в ожидании; пропылил бензовоз и не остановился. Не остановился грузовик с коровой в кузове; облепленный грязью старинный «бобик» внял Мишиным жестам и притормозил, но помочь не смог. Водитель покопался у «Ромы» под капотом и отступил:

— А, старье, оно отчего хочешь заглохнет… И аккумулятор, кажется, сел… И вообще…

«Бобик» торопился, и потому отбуксировать «Рому» взялся только до хутора. Близнецы молча открыли перед Мишей ворота.

Смеркалось. Где-то в лесу хлопали крылья. Закричала птица — далеко, но прочувственно. Возможно, ее выследили и теперь ели. Анатолий сидел за столом и пил. Миша впервые видел его за рюмкой — кажется, даже на поминках Прокофьевны двухметровый хозяин хутора только пригубливал.

— Садись… не бойся, поить не стану. Самогон дрянной…

Миша сел на край скамейки. Есть хотелось до головокружения. На блюде веером лежали маринованные огурчики, ломтики ветчины, хлеба, сыра.

— Ешь…

Следовало, наверное, отказаться — но Миша не смог.

— Странный ты парень, — Анатолий вздохнул. — Беспомощный. Простого дела сделать не можешь. Как только твоя баба за тебя идет?

Миша задержал дыхание — и не поперхнулся. Как можно тщательнее прожевал соленую ветчину.

— Надоел ты мне, а выгнать жалко, — пробормотал Анатолий. — Ладно, отдавай месяц жизни. Заведется твоя тачка. Только идиотизм это — жизнь на железо менять. Ну?