Аэлита Ассовская: Картотека

— Вы, как, я понял, располагаете такой информацией о своей сопернице?

Женщина опять то ли улыбнулась, то ли усмехнулась.

Было очевидно — она знает об этом бесконечно много и могла бы говорить, поливая бальзам на свои раны, достаточно долго. Нильс представил себе, о чем она могла бы сказать.

— А почему бы нет? В старину считалось правилом хорошего тона-знать слабости своих врагов.

— Разве эта дикторша-враг?

— Соперница — вы же догадались. Но от этого не легче.

— Вы не могли бы рассказать несколько больше о себе, — попросил Нильс. — То, что считаете нужным… Или главным… В письме Павла о вас почти ничего. А я пока принесу кофе…

…Они были созданы друг для друга. Так считала она. И знакомы с детства. С того самого времени, когда она вообще смогла осознавать свое «я». Он всегда был рядом. И момента прозрения относительно того, что он значит для нее, ей вообще не приходилось переживать. Даже девчонкой она никогда не отделяла себя от него. Они росли как части друг друга. Не расставались никогда. И все, окружающие их, — родители, учителя, друзья привыкли видеть в них будущую пару.

Играли, учились, познавали мир вместе.

— Это так здорово, доктор, честное слово… Если бы вы знали…

На этом безбрежном горизонте возникали поистине непредвиденные пики, и взлеты, и падения, и открытия.

Однажды они решили переплыть озеро. Дело было осенью. В сентябре. В средних широтах. Вода — нет, не ледяная, но достаточно студеная. Они вошли в воду по упавшему бревну и поплыли к противоположному берегу-три с половиной километра. Она экономила силы, пытаясь не отставать, видимо, доказать хотела, теперь уже невозможно сказать, кому и что именно, вероятнее всего, себе. Но она больше всего боялась не судорог, а проявления собственной физической слабости. Если она действительно не дотянет и ему придется вытаскивать ее, это будет стыдно, особенно перед ним.

И все-таки она сильно отстала, он уплыл вперед, не захотел плестись рядом — тоже испытывал себя. И мысль тогда сверкнула, которую она тут же отогнала, заставила притаиться в своей норке-ячейке, страшная мысль: если она не дотянет до берега, он ведь может и не вернуться за ней. Каким-то краем сознания понимала: может ведь… Слишком уж стремительно он удалялся. И она собрала свои убывающие силенки, стараясь не молотить руками по воде, а расчетливо, метр за метром, приближаться к далекому, усыпанному желтеющей листвой берегу. Уже стоя на земле, улыбнулась непослушными замерзшими губами. И, отстегнув прикрепленный к спине пластиковый мешок с одеждой, пошла в кусты. Но какой-то нерастворимый комок в душе остался. Впрочем, она запретила себе продолжать цепочку рассуждений. Она уже любила.

— А он? — спросил Нильс.

— Он тоже. Хотя, может быть, еще не ощущал в себе этого.

Тогда они просто не говорили друг с другом о своих чувствах. Наверное, еще не успели. Медленно созревали. Но той же осенью, когда он, четырнадцатилетний мальчишка, впервые поцеловал ее, мир засверкал бесчисленными гранями, она поняла: любит, любит, любит… Они поклялись в верности друг другу.

— Боже мой, какое наивное детство…

Да, поклялись. В этом не было ничего удивительного: впереди годы учебы. Они подсчитали: пожениться удастся только через десять лет. И затаили свое чувство, спрятали его в клетку. Для всех они оставались друзьями. Хорошими, вызывающими зависть. Для себя — чуть больше, чем просто друзья.

Нильс уже поставил диагноз. Все было предельно ясно, как в идеально отшлифованном случае, пригодном разве что для студенческой практики. Из них двоих любила она, и даже не подозревала, что им движет просто дружба, рано откристаллизовавшаяся привычка. Скорее всего, именно хорошенькая дикторша и разбудила в нем первое чувство. Классический вариант для Картотеки.

А рассказывала она хорошо, с той яркостью, которая позволила Нильсу перевоплотиться и чувствовать себя рядом в холодном, свинцовом озере с озябшей, старательно скрывающей и страх, и усталость, и дрожь девчонкой. И это он катал ее в санях в заснеженном февральском санатории, куда врачи направили ее поднабраться сил. Он чувствовал холодный вкус снега, забившегося в рот, нарастающую скорость саней, несущихся по неровной белой колее вниз, он прижимал ее к себе, стараясь не свалиться на горбатеньком ухабчике, и сквозь ткань одежды ощущал тепло ее худенького тела, которое хотелось и согреть, и защитить, и уберечь от чего-то страшного, именуемого, скорее всего, неизвестностью. Был ветер в лицо, свист в ушах и непонятная, с каким-то жутким восторгом воспринимаемая скорость.