Лебедев Andrew - Царствие Снегиря

– Василий Васильевич, в тэ-о-о-рии, это все правильно, но мне в отличие от вас, пришлось физически пожить при их этом социализме, – перебил Розанова Гумилев, – и я был свидетелем того, как сами носители идеи примата социальной справедливости, как сами жрецы социализма – секретари ихней партии, потихоньку развращались и предавались греху вожделения не коммунизма для всех в неопределенном будущем, а изобилия для себя в реальном настоящем…

– Так вот и я, – уже нетерпеливо прервал мэтра Олег, – вот и я решил, что можно соединить изобилие с социальной справедливостью.

– Нет, батенька, вами двигали мотивы мести. Вам хотелось навести порядок не а-ля Сен Симон с Карлом Марксом, а а-ля Олег Снегирев с Иосифом Сталиным, причем не из вашей идейности, а из ваших, пардон, ревности и зависти, – не так разве? – почти выпалил Гумилев.

Олег вспыхнул лицом, от хлынувшей в голову крови, но не нашелся что ответить.

– Да, да, батенька, неужели вы не знали. Что за каждым вашим шагом внимательно следят? Ну что молчите? С одной стороны вам удалось преодолеть самые несокрушимые и непреодолимые барьеры, что свидетельствует в пользу вашего неоспоримого ума, а с другой стороны проявили какую то совсем детскую невинность мышления… Вроде как -брошу недоеденную котлетку за шкаф – мама не заметит.

– Все он знал, Лев Николаевич, просто для него, как и для любого русского – знание и вера категории суть разные, что нас от немцев и отличает. Вот кстати и странно, что он в пруссаки вдруг решил записаться…

Сами того не замечая, Розанов с Гумилевым вдруг принялись обсуждать его – Олега Снегирева в третьем лице, как будто уже списанного за борт, снятого с довольствия и вычеркнутого из списков.

– А почему же мне тогда было по-по-зволено? – с каким то отчаянием спросил Олег.

– А потому что макромир с микромиром – суть одно, и время так же относительно, как и физически наблюдаемое событие…

– То есть ничего не было?

– Ну как же не было! Было, но можно сделать и так, что то что было – как бы и не было уже, – сказал Гумилев.

– Вот вы никогда не задумывались, почему церковь учит, что грех помыслом так же страшен как и грех действием? Помните, как Господь говорил о прелюбодеянии? Тот кто в мыслях прелюбодействовал с этой или той женщиной, он как бы и на самом деле уже прелюбодействовал! – вступил в разговор Василий Васильевич.

– Да, так вроде.

– Поэтому, тех людей, которых вы убили, или поручили убить своим солдатам – этим чертям, даже если отменить событие, они уже были убиты в вашей голове. Они уже пережили ужас смерти.

– Значит я неисправимый, обреченный грешник, и все напрасно?

– Не знаем, – почти хором ответили гости.

– Важно всегда помнить одно, что вы переступили, Олег, "Мне отмщение, и Аз воздам". А вы влезли в чужую прерогативу, – сказал Розанов.

– Что же мне теперь делать? – спросил Олег, не ожидая никакого положительного ответа.

Гости встали из кресел и по тропинке направились вниз к реке.

– А покажите опять рай, хоть немножко, – крикнул им вдогонку Олег.

И увидел: По дорожке, смешно раскачиваясь на неокрепших ножках навстречу ему бежала дочка. Она бежала, раскрыв объятья и хохотала, – Па-а-а-почка!

… Продолжение разговора диссидентов.

О том, что интеллигенции не нужен тоталитаризм.

От имени героев.

Опять слухи о сопротивдении, о хакерах, которые готовятся свергнуть….

Интернет устранили.

Телевидение – один канал, по нему одни парады.

Вагнер, россини, чайковский, мусоргрский россини, марши и вальсы для духового оркестра.

Заходит участковый с дружинниками, проверить, как дела.

Все довко притворились, что читают биографию доктора Геббельса. …

– Ну что, плохие новости, Пфайпфер?

Курт Майер сидел за столом в большом зале, в котором некогда гимназисты по всей видимости занимались гимнастикой, о чем свидетельствовали и остатки спортивных снарядов, сваленных в углу. Майер поместил штаб своей дивизии здесь – в бывшей частной мужской гимназии Ференцшвар. Поселок тоже назывался Ференцшвар, и отсюда до озера Балатон танку было пол-часа ходу. А если на мотоцикле – то всего пятнадцать минут.

Все остальное пространство пола в зале было устлано спортивными матами, на которых вповалку лежали солдаты и унтера. Они спали не сняв даже мокрых курток-вывороток, многие не сняв и стальных шлемов, обтянутых еще зимним бело-коричневым камуфляжем. Они все смертельно устали, уже две недели живя в страшном нечеловеческом ритме: марш-бросок, бой, отход, короткий отдых, и снова – марш-бросок, бой, отход…