Лебедев Andrew - Царствие Снегиря

А в трех шагах напротив, Александр Исаевич в который уже раз рассказывал Александру Сергеевичу анекдот из лагерной жизни, как в вечной мерзлоте нашли они кистеперую рыбу, ровесницу динозавров, и не дождавшись ученых ихтиологов с голодухи – рыбу эту сварили и сожрали. Пушкин смеялся, а сидевший рядом академик Королев, кивал и поддакивал Солженицыну…Мол, было дело…

Олег попросил своего русского адъютанта представить его дамам. Он наговорил комплиментов Анастасии Волочковой.

Он что-то весьма смелое сказал на ушко Анне Курниковой.

Он попросил Алину Кабаеву – пообещать ему первый вальс.

– А как вы думаете, могли бы русские претендовать на роль нации господ? – переспросил Олег великого князя Николая Константиновича, когда долговязый боевой генерал – герой Первой Мировой, спросил его, – почему для оккупации Западных земель выбраны теперь именно немцы.

– В массе своей – вряд ли, – ответил Николай Константинович, – Русский мужик не злоблив, как немецкий, и к жизни вне своей деревни не склонен. Я наблюдал русского солдата во время Брусиловского прорыва. Русский мужик не подходит на роль оккупанта.

– Потому что в первую очередь – русский мужик уступает европейцу в элементарной культуре, – подхватил разговор генерал Давыдов, – я тоже хорошо помню Париж пятнадцатого года. И нам – офицерам, было стыдно перед французами, перед побежденными французами, что русский солдат – победитель – все еще остается рабом, которого можно продать на базаре, как лошадь или корову…

– Европа всегда боялась либо немца, либо русского. Возьмите тех же поляков или ост-зейские племена…

– Прибалтов?

– Да, прибалтов… У них всегда было только два варианта – быть под немцем, или под Россией.

– Верно, именно поэтому для наведения порядка в западных землях, мы и выбрали теперь германские дивизии Второй мировой войны.

– А внутри страны?

– Внутри… – Олег задумался, – Внутри немец явно нам не сгодился бы, а свои современники настолько деградировали, я имею ввиду армию и милицию, что их было легче целиком поменять, чем реформировать. Причем, радикально, как поменяли полицию на милицию в восемнадцатом году…

Олег коротко поклонился обоим генералам и, звеня шпорами, быстро направился в зал.

Раздались звуки любимого Олегом Штраусовского вальса – "Жизнь артиста". Он отыскал глазами Алину Кабаеву. С достоинством и почтением поклонился ей. И Алина с таинственной улыбкой на губах присела в глубоком реверансе.

И Штраус понес их… Понес и закружил. Закружил и завертел… И, обнимая самую гибкую во всем мире талию, Олег говорил себе:

– Я победил… Я победил… Я победил…

– Вы знакомы, вот, Василий Васильевич, permettez moi de vous presantes, Олег Снегирев, возмутитель миров и пространств, так сказать, любопытный весьма человек, – Лев Николаевич сделал приглашающий жест и застыл в почтительном полупоклоне.

– А-а-а, как же как же, слыхал, vrait enchantement, – Розанов протянул Снегиреву руку и коротко пожав, тут же выдернул и спрятал ее за спиной.

– Может присядем, господа, – Олег сделал шаг в сторону, пропуская гостей в большую оранжерею.

– Василий Васильевич, тут герр Снегирев меня прошлый раз изволили принимать в чудеснейшем, pardonez moi, виртуальном саду, вернее в парке, с превосходным среднерусским ландшафтом, вам бы определенно понравилось.

– А почему, милейший Лев Николаевич, вы записали нашего уважаемого хозяина в немцы? – Розанов недоуменно приподнял брови.

– А потому, Василий Васильевич, что сам герр Снегирев в некотором роде отрекся от своего полученного крещением православного имени и добровольно записался в пруссаки, присвоив себе их имя, вроде Ольгиса Фогеля.

– Это действительно соответствует? – Розанов с нескрываемым любопытством взглянул на Снегирева.

– Да, господа… – Олег густо покраснел, – это, понимаете…

– Понимаем, – Гумилев перебил заикающегося Снегирева, – мы понимаем, что это вроде компенсации за недополученных в детстве оловянных солдатиков, за недоигранных во дворе казаков-разбойников.

– Вы, любезный Лев Николаевич, опять все на Фройда валите, – заметил Розанов, усаживаясь в садовое кресло из плетеной соломы, – вечно вы, друг мой, увлекаетесь, то Ницше, то Марксом, то Фройдом, прости Господи…

– Марксом не увлекался никогда, если позволите.

– Да ладно вам. Вы же понимаете, я это так…

Гумилев тоже уселся в кресло, и достав из внутреннего кармана серебряный портсигар, закурил тонкую коричневую сигаретку.