Виталий Бабенко - Земля

Так вот, мы встретили планету, которая издавала пустой звук, но не потому, что она была полая, а потому, что на ней было поразительно пусто: хоть шаром покати, — и в домах жителей, и в магазинах, и на полях, и на складах… Соседние планеты так и говорили о ней: «Пустая планета!»

И мы встретили планету, звеневшую очаровательным хрустальным звоном: все ее жители сидели за одним большим столом и чокались фужерами, чокались бокалами, чокались лафитниками, чокались рюмками, чокались стопками, чокались стаканами, чокались чашками, чокались вазами (и ночными тоже!), чокались графинами, чокались кастрюлями, правда, кастрюли несколько диссонировали. В общем, было страшно весело, а тамада чокался ведром, и за жестяным грохотом ведра никаких речей слышно не было, тем более что их никто и не слушал, и все покрывал очаровательный хрустальный звон.

И мы встретили планету, которая играла прекрасные симфонии Бетховена, Моцарта, Прокофьева, Хиндемита, Шостаковича. Жители давно привыкли к этому и не обращали на подобную музыку никакого внимания. Но если приезжал с гастролями какой-нибудь атаман стекло-рока, все сбегались и слушали с наслаждением.

И мы встретили планету, которая тарахтела. Сначала мы не поняли, откуда идет звук, поскольку на планете жил всего один человек, очень умный на вид. Он сидел на большом камне у шалаша и думал, думал, думал… Он ничего не видел и не слышал: он морщил большой лоб с залысинами и мыслил. В конце концов мы во всем разобрались: тарахтело у него в голове. Я осторожно снял с мыслителя голову и потряс — из нее вывалилась черная бесформенная закавыка размером с яйцо. На закавыке было написано: «Ум». Потом супруга в свою очередь потрясла голову мудреца, и из нее вывалилась вторая закавыка с надписью: «Честь». Затем снова пришла моя очередь, я вытряс яйцо со словом «Совесть», и, наконец, супруга с трудом вытащила из головы здоровенную членистоногую, совершенно страшную балалайку, на которой коряво, от руки, было написано: «Наша эпоха». Мы рассовали «Честь» и «Совесть» по карманам, «Ум» положили в корабельный трюм, паучью балалайку выбросили в ближайшую лужу, а в голову аборигена накидали в порядке эксперимента разных мелких камней. Потом водрузили голову на место. Она исправно загромыхала, и мудрец вернулся к прерванному процессу мышления.

А еще мы встретили планету, которая ухала. Ее жители занимались созидательным трудом: они бурили скважины, взрывали скалы, поворачивали реки, закапывали проливы и насыпали новые острова. Каждый раз, когда в планету вонзался бур, или когда взлетала на воздух гора, или когда в землю вгрызался экскаватор, планета говорила: «Ух!»

Потом мы видели много планет. Они гудели, чихали, гукали, бормотали, шипели, грохотали, щелкали, пукали, клацали, бряцали, лязгали, кряхтели, пердели, взвизгивали, а одна из них свистела так пронзительно, что у нас едва не лопались барабанные перепонки (там работала гигантская паровая машина, но весь пар шел в свисток), и мы поспешили покинуть ее.

14. Все так же идем, все так же ноги выдираем из клейкости, все тот же канат под нами. Иногда через утолщения переступаем, иногда садимся на них отдохнуть. Обратно же, предварительно газетку стелем, чтобы не приклеиться задними частями. И вот, пока мы идем, всякие мысли у меня в голове бегают: во что же это экскурсия наша превращается, прогулка наша, ведь высоко уже забрались? Если вниз загремишь, не знаю, что и останется: мокрое место ли, сухая ли пыль, блин или дыра в полу. Да и бесцельно вроде бы это наше канатоходное путешествие: темный угол — внизу, мы — над ним, то ли мы кого-то ловим, то ли нас кто-то заманивает. Что спиногрыз не здесь, а в другом каком месте обитает — это ясно: если бы он в темном углу сидел, обязательно какие-нибудь звуки издавал бы: рыгал, сипел, чмокал, ревел, чирикал, шепелявил или там тарапумпенькал, а то — тишина. И Штуковина, заветная цель нашего предприятия, не просматривается ни сверху, ни сбоку. Правда, лучик света все еще падает, и падает на что-то, есть под ним какая-то загвоздка, но какая — не разглядишь. Иногда чудится: там нечто шевелится даже, но не страхолюдина кровожаждущая, а маленькое такое что-то…

Еще сильнее меня волновать начало, почему канат трясется иногда. Все ничего, ничего — а то вдруг как задрожит: будто поезд где прошел или кто здоровый по этим канатам шляется. Сопоставил я всякие разные факты, подумал, даже присел на пересеченьице, — и вот тут-то мне такое предположение в башку вонзилось — чудом удержался. Спасибо благоверной — схватила за рукав. А я поначалу этого и не заметил, потому что в мыслях — как молния: «ПАУТИНА!» Это же паутина под нами! Как же мы, остолопы, сразу не доперли? Естественно ведь: темный угол, заброшенный, не нужный никому, вот и зарос он паутиной. Эх, тупицы-тупарики! Постой, постой. Раз паутина, значит… значит… паук где-то неподалеку обретается. Это какой же должен быть паучище, если паутина его все равно что из канатов. С дом, наверное! А глазища-то, а лапы-то, а брюхо-то, а пасть-то… О-о-е-о-о-о-о-о…