Исай Давыдов - Девушка из Пантикапея

— Ничего, тётя!.. Одну бутылочку можно... А от остальных нам всё равно теперь придётся отказаться... Бюджет не выдержит...

Пообедав, мы возвращаемся в Гурзуф. Нужно отвезти домой тётю Нину. Она торопится, потому что вечером уезжают квартиранты и надо принять у них комнату.

Тётя Нина оставляет нас ночевать у себя, хотя мы и собирались успеть к ночлегу в ялтинский кемпинг.

— И не думайте, — решительно говорит она. — Никакого вам кемпинга не надо. Зря деньги-то тратить... Да и не пустят вас всех в кемпинг. У Корнелии паспорта-то, небось, нету?..

— А ведь верно, тётя Нина, — говорит Витька. — Без паспорта не пустят... Как мы сразу не сообразили?

— Вы уж по дороге старайтесь квартиры для ночёвки подыскивать, — советует тётя Нина. — С квартирантов паспорта не спрашивают... — Она вздыхает. — Ох, и хлебнёте вы ещё с ней горя!..

Мы сидим с тётей Ниной рядом, Я вижу, как жалостливо глядит она на Корнелию. Она, видимо, никак не поймёт, откуда взялась Корнелия и почему эта девушка не знает многих элементарных вещей. Теория относительности для тёти Нины — тёмный лес. Она и не слыхала про такую. Где ж ей понять, — откуда взялась Корнелия?

Наконец Витька останавливает в тёткином дворе машину и поворачивается к нам.

— Тётя Нина, — говорит он, — проведи с Корнелией инструктаж по поводу купальника, а? Мы бы сейчас на море пошли... А то уже второй день у моря и даже не искупнулись.

— Ладно уж, проведу! — Тётя Нина улыбается. — И где вы только её такую нашли?..

Через час мы уже в море, в воде, по-вечернему тёплой и нежной.

Корнелия входит в воду осторожно, боязливо, и я уже хочу подойти к ней и подать ей руку. Но Витька, уловив моё движение, удерживает меня:

— Подожди. Пусть сама.

— Мне кажется, она ни разу не купалась в море.

— Чудак, она просто отвыкла. Как она могла жить в Пантикапее и не купаться в море?

Мы оба восхищённо смотрим на неё. В сиреневом купальнике, тоненькая, тепло-белая, как статуэтка из мамонтовой кости, Корнелия удивительно хороша. Она понимает, что мы любуемся ею. Но я чувствую: есть что-то нехорошее в том, что мы любуемся ею оба, вместе. И, видно, она это тоже чувствует, потому что вдруг бросается в воду и плывёт в море. Она плывёт легко, уверенно, как будто плавала вчера, позавчера и вообще каждый день. И мы ошалело смотрим на неё, а потом бросаемся вдогонку. Но догнать её не так-то просто. Она хорошо плавает. Однако мы всё-таки её догоняем и заворачиваем к берегу, и она хохочет и кричит что-то звучное и весёлое на своей латыни.

Мы плывём рядом и смеёмся, и тоже что-то кричим, и впервые чувствуем себя с Корнелией легко, свободно и просто. Впервые за эти двое суток на нас не давят века, разделяющие наши годы рождения. Мы точно так же смеялись и дурачились бы с любой знакомой девчонкой. Видимо, Корнелия чувствует то же самое, потому что, когда мы выходим из воды, она неожиданно кладёт руки нам обоим на плечи и звонко, радостно произносит:

— Дру-зья! Дру-зья!

И добавляет слово, которое выучила сегодня за обедом:

— Ха-ро-ший! Bellus! Ха-ро-ший!

Проходит два месяца. Теперь я уже могу немного говорить по латыни, а Корнелия так же может сказать самое необходимое по-русски. Понятно, я всё ещё часто ошибаюсь, составляя латинские фразы, и Корнелия мило смеётся над моими ошибками. Она иногда тоже загнёт по-русски что-нибудь такое, что хоть стой, хоть падай. Но она не обижается, когда я смеюсь. Она вообще необидчивая.

Витька тоже понемногу зубрит латынь и уже может изъясняться на ней примерно в тех пределах, в каких изъяснялся я, когда Корнелия появилась у нашего костра.

Мы давно вернулись домой из отпуска и живём в городе, в который нас с Витькой, заядлых москвичей, забросила шальная судьба молодых специалистов.

Корнелия живёт с нами. Вернее, не с нами, а со мной, потому что у моей квартирной хозяйки нашлась ещё одна свободная комнатка. Витька же живёт в маленькой комнатушке в коммунальной квартире, и устраивать Корнелию у него, понятно, было невозможно.

Если говорить откровенно, я очень рад, что так получилось. Рад, потому что люблю Корнелию и давно уже не скрываю этого ни от себя, ни от неё, ни от Витьки.

Наверно, это плохо, что я не скрываю. Наверно, именно поэтому Корнелия так сдержанна и порой строга со мной. Пока она не была уверена в моей любви, она была совсем другой. Она была мягче и нежнее. Она глядела на меня порой такими глазами, какими можно глядеть только на близкого, дорогого человека. А с тех пор, как я сказал ей злосчастное это «amo» — люблю, — она совершенно изменилась.