Исай Давыдов: Он любил вас. Девушка из Пантикапея (сборник).

Сейчас его знает вся Земля. Во всех столицах мира ему ставят памятники. Во всех домах висят его портреты.

О нем пишут сейчас стихи и песни, романы и киносценарии.

И чем дальше — тем их будет больше. Потому что человечество никогда не забудет того, что сделал простой парень из Пензы.

А еще совсем недавно его знали очень немногие. Только родные и друзья. И еще соседи по дому. Его толкали в троллейбусах и крыли матом, когда он без очереди хотел поймать такси, О нем когда-то даже напечатали фельетон в аэропортовской многотиражке. Фельетонист ругал его за «воздушный анархизм» и под конец восклицал: «Куда же могут завести нашего героя подобные принципы? Далеко могут завести. И — не туда!» «Воздушным анархизмом» фельетонист называл самовольную посадку в стороне от маршрута, которую сделал Федор во время одного из рейсов.

Он вез тогда пассажиров в районный центр. И среди них были двое, из-за которых он сделал посадку: очень красивая девушка и немолодая женщина — ее мать.

Они летели в глухую деревню хоронить деда. Федор узнал об этом случайно — перед рейсом разговорился с ними в буфете за столиком. Он знал эту деревню. От районного аэродрома до нее было пятнадцать километров лесом. И автобусы там не ходили. И грязь наверняка была на этой дороге непролазная, потому что целую неделю перед этим лили дожди. А девушка и ее мать летели в туфельках… То ли не было у них сапог, то ли просто не сообразили — все-таки горе…

Федор представил себе, как будут они пробираться по лесной дороге эти пятнадцать километров, и решил посадить самолет прямо возле деревни — на выгоне. Он знал и этот выгон. Однажды он уже сажал на него самолет — возил в деревню хирурга из областного центра.

И, конечно, Федор не спросил разрешения на эту посадку. Он твердо знал: не разрешат. А нарушить запрет — еще хуже будет. Лучше уж так… Федор понимал, на что шел. Но ему очень понравилась девушка. И было очень жалко ее и ее мать.

Когда он посадил самолет на выгоне возле деревни, девушка поцеловала его на прощанье.

…Потом она часто целовала его. И поэтому он был счастлив даже в тот не очень-то веселый месяц, на который его отстранили от полетов. Но оказалось, что это все-таки не та девушка. Видимо, даже целуясь с ним, она думала о том, как бы повыгоднее распорядиться своей красотой. Она вскоре поссорилась с Федором и вышла замуж за солидного человека, занимавшего в городе солидный пост и получавшего солидную зарплату.

Теперь она, наверно, горько жалеет об этом. Впрочем, может, и не жалеет. У таких ведь часто все человеческое — наоборот.

А Федор тогда с горя уехал из Пензы. И ему было очень трудно попасть в училище, потому что характеристика из-за этой самовольной посадки у него была не ахти…

Он и сам потом долго удивлялся, как его в конце концов все-таки приняли с такой характеристикой.

В последний раз он приезжал в Пензу около двух лет назад, приезжал к матери…

Удивительно! Как-то даже не верится, что одно из двух самых красивых мест в городе — это собственный двор. Тот двор, в котором бегал мальчишкой, гонял в футбол и хоккей, с кем-то дрался, плакал, когда били…

И почему-то тогда никакой красоты не замечал. А вот сейчас, когда приехал в отпуск…

Самое красивое место в городе, наверно, все-таки в парке, возле планетария, над обрывом. Стоишь там, смотришь по сторонам, и где-то глубоко внизу — маленькие, как на макете, двухэтажные домики. А вдалеке — кажется, бесконечный Заводской район. И всегда он почему-то в дымке — утром ли, к вечеру ли…

А когда темнеет — там разливается море огней. Оно начинается где-то внизу, у твоих ног, и уходит вдаль, и кажется нет ему ни конца, ни краю. Смотришь на это море огней и думаешь: какая она все-таки громадная, Пенза! А ведь это только часть. Только четверть города видна с этого обрыва.

А второй такой обрыв — в своем дворе. Прямо вышел из подъезда — и вот он, в двух шагах. И под этим обрывом — утопающие в зелени кварталы, и среди них окруженный громадными тополями областной архив. А когда-то — церковь. Снизу здание кажется высоким и величественным. А со двора — будто игрушечное.