Александр Мирер: Перелепи мое лицо

— Две черточки в лице упустили, — сказал Борис Иванович, и варежкой прикоснулся к нижним векам и к губам.

— Именно эти? — недрогнувшим голосом спросил Яков.

— Рядовая ошибка начинающего художника, — пояснил ретушер. — Эти места поначалу не даются. Поработает — поймет… Научится.

Андрей прошептал:

— Что вы это говорите?! _Кто_ его делал?

И сверху, из заиндевелого воротника, до них донесся ответ:

— Кто его делал — не знаю, не могу знать. Но точно — делал. Сам он — не человек, он сделанный…

Тем же равнодушным, монотонным голосом Борис Иванович продолжил рассказ. Как он смертельно перепугался, услышав просьбу — перелепить лицо… М-да… Как отказывался, пытался выставить гостя вон. И как согласился наконец. Весь стол был завален продуктами — в прекрасном наборе и изобилии принес их гость. А время было голодное, суровое. Хлеб по крошкам считали, щепотью со стола подхватывали… А еще карандаш. На него у Бориса Ивановича были свои виды…

— Какие виды? — живо спросил Андрей.

— Дурак я был. Хотел разбогатеть, на этом-то карандаше, — с тенью лукавства ответил ретушер.

— А он? Он кто был такой? Если не человек?

Несколько шагов они прошли молча. Борис Иванович вдвинулся между Яковом и Андреем, взял их за плечи, проговорил:

— Робот. Или, как еще называется, — машина, словом. Я, пока работал, ощупал его лицо. Вроде человеческое, но плотное чересчур. Холодное. А вот часы-браслет сделаны заодно с телом…

Яков вывернулся из-под руки ретушера и крикнул:

— Как это — заодно? Зачем вы нас пугаете?!

— А ты зачем в мои дела встрял? Зачем карандаш утащил? Он же ко мне приходил, меня просил, чтобы я его работал… Вернулся совсем такой, каким я его сделал. Попросил. Карандаш оставил…

Они вышли на проспект. Рядами, плотно окутываясь белым туманом, мчались машины. Голос ретушера стал невнятен за шумом. Он говорил:

— Ученым отнести… Добра не будет, лучше отдайте… У тела его держать нехорошо, вредно…

Понимаете, уже смеркалось, и тротуар, хотя и широкий, затягивало морозным туманом, и а глазах стояла странная картина — лампа, кукла под лампой, и четвертушка мокрого хлеба в пустом шкафике. Яков опустил руку за пазуху — к карандашу. Андрей смотрел на ретушера. И неожиданно они втроем очутились на мостовой. Взревели гудки, завизжали тормоза — удар, вскрик, через секунду Яков и Андрей стояли в первом ряду толпы, окружавшей Бориса Ивановича, сбитого машиной.

Это случилось слишком быстро. Друзья стояли в ослепительном свете фар. Оцепенело смотрели на черную лужу, расплывающуюся на мостовой, по желтому снегу.

— Я врач! Пропустите! — крикнули сзади, и стремительный человек бросился на колени, разодрал на лежащем пальто, рванул брюки. Над коленом чернела рана — стреляла струйкой крови. Врач быстрым, злым движением сдернул шарф, провел под ногу Бориса Ивановича, стал стягивать жгут. Так останавливают кровь. Она не хотела останавливаться, брызгала на шарф, на мостовую. Андрей сквозь оцепенение увидел, что его друг выдвинулся вперед и протягивает врачу карандаш. Губы Якова шевелились, он что-то говорил врачу. Но тот вскрикнул, не поднимая головы:

— Мальчишку — убрать! Милиционер, «скорую» вызовите! Быстрее!

А кровь все била, толчками, толчками. Андрей стал всхлипывать. Яков вывернулся откуда-то, снова очутился рядом. Они схватились за руки. И вдруг услышали очень вежливый, очень мягкий голос:

— Мальчик, будь так добр, дай мне карандаш.

Из толпы вышел _тот_ — приходивший к ретушеру. Они узнали его. По глянцевому, невероятно здоровому румянцу и свежим, кукольным губам. Как во сне, Яков протянул руку и вложил карандаш в большую ладонь, очень теплую на морозе.

— Спасибо, мальчик… — Он повернулся широченной спиной. За нею уже ничего не было видно. — Коллега, будьте добры, — сказал он врачу. Немного посторонитесь… Хорошо… Хорошо…

Было слышно, как врач севшим голосом спрашивает:

— Что за прибор, доктор? Откуда?

А _тот_ басит:

— Это, доктор, ультразвуковой коагулятор. Опытный образец… Так, жгут можно снять. — Он скинул пальто и закутал Бориса Ивановича. — О, вот и «скорая»!

С этими словами он поднял раненого и положил на носилки так легко и спокойно, что в толпе послышался смех. Бывает вздох облегчения, а тут был смех облегчения. Человек в светлом, ловко сидящем костюме помахал рукой на ней блеснули часы — и следом за носилками вошел в фургончик «скорой». Провыла сирена — уехали…

На обратном пути ребята прошли мимо школы. Ее окна отсвечивали выжидающей мутной пустотой. Через пять дней кончались каникулы.