Юрий Максимов - Зиккурат

Но главное: они были разноцветные! Самый высокий, с шерстью цвета огня, блестел неестественно белой, как травка канкал, кожей. Рядом с ним, напротив, стоял совершенно черный человек. Кожа третьего отливала желтизной, у четвертого была коричневой и лишь у пятого походила на человеческую, но зато густая, закрученная шерсть его головы была двух цветов: черного и белого. Он как раз проводил по ней рукой. Блеснул золотом перстень на пальце.

– Чудовища! – с восхищением вымолвил Энмеркар вслед удаляющемуся летателю. Кто, в конце концов, сказал, что они должны выглядеть как люди?

С приподнятым настроением Энмеркар вернулся в сад второго яруса Дома Основания Неба, где рассказал спящему Магану о пришельцах. Он призвал друга держаться и сказал, что до избавления осталось уже немного, может быть, даже несколько часов. К сожалению, Магану никак не отреагировал на новости, но Энмеркар не сомневался, что хотя бы часть его слов проникла сквозь дурманящие цепи Сна к борющемуся сознанию друга. Укутав Магану получше, он сошел вниз и направился к Мелуххе. Когда половина пути осталась за спиной, Энмеркар приметил, что небо темнеет – признак скорого дождя, и забеспокоился, не намокнет ли Магану. Но, утешив себя мыслью, что друг лежит под мощной кроной, сам припустил бегом. Хотелось достичь ворот нужной башни до того, как первые капли упадут на плиты, выбивая вверх облачка пыли.

Мелуххе – сын темничего, тощий и болезненный зануда. Энмеркар водил с ним знакомство, но друзьями они не были: слишком уж многим отличались.

Во-первых, сын темничего считал, что Сон приносит большие выгоды, без которых сложно придется во взрослой жизни. Энмеркар искренне не понимал, как можно без содрогания ждать, когда на тебя набросится и плотной паутиной налипнет замкнутый, безысходный мир заклятой воды и фигурок из теста, асфальтовых статуй при входе и тошнотворного смога курильниц, кровавых внутренностей животных и бессмысленного толкания босиком на холодном полу в потемках перед контактными стелами; ждать, как стянутся сети интриг и противоборств, торгов, обмана, лисьей лжи и лести, заискивания и вечного, неистребимого страха – вот и все, что останется на жизнь. Но нет. Его отец не такой, и он-то сам тоже никогда таким не станет.

Во-вторых, Мелуххе учился лучше всех, и оттого в общении держался несколько высокомерно, хотя семья его была гораздо менее знатная, чем у Энмеркара или Магану.

В-третьих, Мелуххе был домоседом. Пожалуй, последнее Энмеркара потрясало больше всего: ну как можно предпочесть пыльное удушье подземелья водам реки, колебанию ветра, переливам неба или шелесту тысяч листьев в садах? Сам Энмеркар спускался домой, лишь чтобы поесть или поспать. Ему казалось, что каменные плиты постепенно забирают жизнь из человека, если среди них долго находиться. В этом подозрении убеждал и сам сын темничего – когда он однажды целый месяц не покидал своего жилища, то появился потом в Доме Табличек особенно слабым и бледным.

Но все же за Мелуххе водилась одна полезная особенность: он не отказывался помогать с уроками, чем Энмеркар нередко пользовался. Делать это сын темничего мог и даром, но Энмеркар всегда старался честно расплатиться. В качестве платы Мелуххе брал необычные истории и рассказы о всем, что сложно заметить такому любителю подземного обиталища, как он. Магану часто шутил, что Мелуххе не выходит на улицу, чтобы доставить удовольствие отцу, разыгрывая из себя заключенного – как известно, старику за всю жизнь не довелось даже на час посадить кого-нибудь в Дом Заключения.

Эти мысли и воспоминания вяло крутились в голове Энмеркара, пока он спускался в жилые ярусы под башней Дома Поднятия Головы. Высокий и длинный коридор показался огромной каменной змеей, разинувшей квадратную пасть, словно приглашая последовать в ее утробу. Было безлюдно – только одинокий тощий раб-чистильщик вдалеке монотонно скреб метлой по полу.

Энмеркар вздохнул и пошел вперед, окунувшись в запахи влажной пыли и шишечек кипариса, не одно столетие курящихся почти в каждом доме. По обе стороны коридор был испещрен дверьми. Шестьдесят шагов спустя добавился запах мокрой глины и пота – тут работали гончары. Вместе с запахами доносился однообразный скрежет, иногда негромкие голоса… Пройдя еще с шестьдесят шагов, он поравнялся с рабом. Раб повернул к нему широкое, изуродованное шрамом лицом и, опустив метлу, склонился в глубоком поклоне.

Мальчик прошел дальше и вскоре метла снова заскребла позади. Но почти сразу же ее заглушил стук ткацких станков, пульсирующий через двери. Сквозь слаженный гул еле различалось заунывное пение ткачих.