Дэвид Зинделл - Экстр

Тамара разлила по чашкам золотой мятный чай. Данло слушал ее, не прерывая, он не стал поправлять ее даже тогда, когда она приписала утрату своей памяти катавской лихорадке. Он так и не рассказал ей о своем открытии, не стал говорить, что ее память в действительности уничтожил Хануман ли Тош, а не искусственно созданный вирус с Катавы, — и сейчас тоже решил не рассказывать. Сейчас не его очередь, а Тамары. Сидя молча на своей подушке, он пил сладкий чай из голубой чашки и слушал, как Тамара отправилась на Авалон, а оттуда на Ларондиссман, Самум, Летний Мир и Утрадес, где нашла себе укрытие в одной из знаменитых архатских медитационных школ. В конце концов она перебралась на Сольскен, яркую и веселую планету в самом конце звездных туннелей.

Сольскен из всех Цивилизованных Миров самый близкий к ядру галактики, а Фарфара — самый дальний. Звезды в ночном небе Сольскена ярки и многочисленны, как песчинки на тропическом берегу, — потому-то, наверно, на Сольскене и поклоняются ночи в отличие от других миров. Во время сезона, называемого «сон в летнюю ночь», празднества и религиозные церемонии продолжаются там от заката до рассвета. Там всегда нужны музыканты — барабанщики, флейтисты и арфисты. Паутинные арфы — священные инструменты Танца Ночи.

Тамару, как куртизанку, обучали, конечно, и музыке. В свое время она играла с лучшими арфистами Невернеса: с Зохрой Ивиацуи, Рамоной Чу и даже с великим Иварананом. Ее сексуальный талант исчез вместе с утраченной памятью, но музыкальный дар, как ни странно, только усилился. Эталоны и ритуальные мастера Сольскена с удовольствием слушали ее, и Тамара много ночей пела их священные песни. Ее золотой голос наполнял священные рощи под аккомпанемент паутинной арфы.

Она пела, взывая к своей потерянной душе, и один только ее голос задевал все десять тысяч струн мистического песнопения, которое, как верят сольскенцы, соответствует длине волн звездного света, изливаемого на их мир. Она могла бы провести под этим блистающим небом весь остаток своей жизни, танцуя, вспоминая и исполняя свои прекрасные, грустные песни. Но однажды, в Ночь Долгого Танца, к ней подошел одетый в серое человек. Он назвался Шиваном ви Мави Саркисяном и сказал, что послан за ней.

— Не могу передать тебе, как я удивилась, — говорила Тамара, размешивая мед во второй чашке чая. Она охотно положила бы побольше меду, но сладкого она остерегалась, как конькобежец — выбоин на льду. — Я никому не говорила, куда собираюсь. Я и сама не знала куда, когда начинала свое путешествие. Мне и в голову не приходило, что я окажусь на Сольскене, — это было случайностью. Или чудом. Я, конечно, знаю, что это было, только выговорить затрудняюсь. Я, видишь ли, стала верить в чудеса. Поневоле пришлось поверить.

Разве не чудо, что богиня сжалилась над больной духом женщиной и взялась ее исцелить?

Данло отпил глоток из своей чашки, кивнул и спросил, бросив странный взгляд на Тамару:

— Так ты знаешь, где мы находимся?

— Да, конечно. На планете, созданной Твердью — богиней, которую все зовут Твердью. В середине этой самой Тверди — то есть это планета, Земля, находится у Нее в середине. Шиван, когда представился, сказал мне об этом. Он сказал, что чуть не погиб в мультиплексе здесь, в туманности Тверди, где звезды ведут себя странно. У вас, пилотов, это, кажется, называется хаотический шторм. Он был со мной очень откровенен. Сказал, что Твердь его спасла, а взамен попросила его спасти меня. Из милосердия, конечно, но это, мне кажется, было и своего рода испытанием. Шиван сказал, что Твердь испытывает всех пилотов, которые к Ней попадают.

Данло, подержав во рту чай, проглотил и спросил:

— И ты поверила этому ренегату?

— Он предпочитает называться вольным пилотом. Да, я ему поверила.

— Но ведь его рассказ должен был показаться тебе… фантастическим. Совершенно невероятным.

— В нем было что-то такое…

— Да?

— В его голосе, в его глазах. Я сразу ему доверилась.

Тамара, несмотря на свою наружную искушенность, была одним из самых доверчивых людей, какие Данло встречались. В ней все еще жила невинная маленькая девочка с широко распахнутыми глазами. Данло любил это ее свойство. Несмотря на все свои несчастья, она по-прежнему верила людям, и люди поэтому, в свою очередь, доверяли ей. Данло тоже верил в фундаментальную доброту человеческой натуры, хотя не слишком часто доверял людским словам и верованиям. Рассказ Тамара тоже вызывал у него большие сомнения, представляясь почти нереальным — но в самой Тамаре он сомневаться не мог.