Эрнест Маринин - Узник (сборник)

Саврасов поднялся, взял со стола шляпу и перчатки. Вздохнул.

– Простите меня, Юра. Я знал, что не выйдет, но попытаться был должен. Вы меня убедили в своей правоте. Да, вы делаете прекрасное дело. Оно свято и необходимо, как любое искусство. И нельзя, конечно, заставить художника вместо картин рисовать таблицы для проверки зрения, а скульптора – лепить гипсовые повязки… Жаль лишь, что мне не удалось доказать вам свою правоту… – Он повернулся и пошел к двери. Остановился на пороге. – Вот сейчас у меня лежит больной Фомин. Осколок в сердечной сумке. С войны. Осколок неприятный, начал поворачиваться, давит… Я боюсь за него браться. Разомкну ткани, осколок выведу – но хватит ли сил сомкнуть? Форма ни к черту, жду лета. А он? Он дождется лета?… Вчера положили больную… ну, фамилия не важна… по поводу рака матки. Уже четвертый раз – я не умею обнаруживать и ликвидировать метастазы. Ей тридцать семь лет. Мечтает родить… Вы правы: мир – для здоровых. Им нужно давать восторг и радость. Но я, когда вижу больного, об этом забываю. Может ли быть в мире восторг и радость, когда человек страдает? Наверное, может – но не для меня. Если я могу лечить людей – как же мне делать что-то другое?… – Он вздохнул и добавил скороговоркой: – Извините, что побеспокоил. Я искренне сожалею об этом, Юрий Петрович. Прощайте. Кстати, номер у вас чудный…

– Постойте, – тихо отозвался Дедичев. – Подумать дайте… – Он стоял, опершись рукой на стол, опустив голову. (Саврасов физически ощущал его напряжение.) Наконец Дедичев заговорил, как будто через силу: – Знаете что? Дам я вам мазь. Штука хорошая, считайте, вдвое сильней импульс будет. Конечно, к ней привыкнуть надо. Потренируйтесь на собачках, что ли… – Он вытащил из чемодана баночку с винтовой крышкой, заполненную серой массой. – Не жалейте, я еще пришлю, и рецепт оставлю…

– Спасибо, Юрий Петрович. Поклон вам земной. Я понимаю, как много вы даете, – сказал Саврасов стесненным голосом и проглотил комок.

– Погодите, еще одно. Скажите, на завтра, к полудню, успеете этих двоих подготовить? Сами в форме будете? Я ведь давно без практики, да и пациенты неизвестные…

– Успею. Я заеду за вами без четверти. Но скажите: вы хорошо обдумали свое решение?

– Какое решение? Ни черта я не решил! – буркнул Дедичев. – Просто завтра утренника нет, что ж не помочь…

Саврасов молча смотрел на него: «Да. Можно отказаться от целительства, от своего дара лечить. Можно. Но это – пока разговор вообще. Пока не появились конкретный Фомин и конкретная Петракова… И, видно, нелегко было этому мальчику оставаться один на один со своей волшебной силой. Вот потому он и не закрыл дверь, бедный мистер Икс…»

А Дедичев охватил пальцами лицо, похлопал глазами и вдруг спросил:

– Слушайте! А скажите-ка, доктор… неужели им в тридцать семь еще рожать хочется?

Саврасов вздохнул:

– Вам сколько лет, Юрий Петрович?

– Двадцать три.

Саврасов снова вздохнул.

– Хочется, Юра. Очень хочется. Вы себе не представляете, до какой степени…

1982

День был золотисто-седой. Кафе примостилось на краешке обрыва над широкой поймой ленивой реки, она серебрилась внизу, между ивами, а другой берег и далекий лес теряли цвет в легкой дымке. А золото было от охряных кленовых ладоней и латунных березовых сердец. И от густо-красной листвы небольших деревьев – я их не знал, но это они делали из охры и латуни золото.

Я сидел с сигаретой в руке и не решался закурить, чтобы не перебить особый аромат октября, теплый, свежий и покойный…

И вдруг раздалась короткая ритмичная дробь – четыре или пять ударов. А потом еще два.

– Наталка прилетела, – сказали за соседним столиком.

Я взглянул туда. Наталка была синицей – крепенькой, с желтой грудкой и острым носиком. Что-то она там подбирала на столе. А они глядели на нее – эти двое.

Я их приметил, как только они пришли. Их нельзя было не приметить. Одежда… Строгие черные костюмы из мягкой ткани, напоминающей фланель. И у него, и у нее. Как-то они очень ловко жили в этих костюмах, так что одежда эта, довольно редкая в наши дни, все же не казалась ни траурным нарядом, ни профессиональной униформой. Мягко поблескивали небольшие запонки в белоснежных манжетах. Галстук у него, бабочка у нее… И лица. Конечно, это были муж и жена, они прожили вместе лет двадцать пять – не столько возраст говорил об этом, потому что выглядели они явно моложе своих лет, несмотря на заметную седину… Нет, просто у них было одно выражение лица – как у людей, которые долго живут в любви, согласии и единомыслии. Лица их привлекали значительностью, в них отчетливо отражались и мысль, и чувство. Видно было, что они хорошие люди, что им хорошо вместе, и что мне было бы с ними хорошо сидеть за одним столиком, тихо говорить о чем-то или просто улыбаться и ощущать кожей этот золотистый день… Но неловко ведь вмешиваться в чужой разговор, особенно когда это мужчина и женщина и когда, в сущности, тебе нечего им сказать кроме того, что тебе было бы хорошо говорить или молчать с ними…