Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

При защите верещагинской дипломной работы произошел небольшой спор между тремя профессорами и одним доцентом. Первый профессор заявил, что в работе студента Верещагина есть нечто крайне симпатичное, второй сказал, что от работы студента Верещагина у него голова кругом идет и поэтому он сейчас на глазах у всех примет две таблетки импортного медикамента, третий воскликнул, что работа студента Верещагина – это самая красивая ошибка из всех, какие он когда-либо видел, а доцент, превосходящий возрастом всех трех профессоров, закричал тонким фальцетом: «Галиматья! Галиматья! Галиматья!», хотя в молодости у него, по свидетельству старожилов университета, был глубокий бас. Он так долго кричал «Галиматья!», что в конце концов у него стало получаться: «Галамитья!», «Галамитья! Галами-тья!» – выкрикнул он, чем доставил огромное удовольствие профессору Красильникову, до сих пор сонно молчавшему из-за отсутствия перемен. «Как вы сказали? – взбодрился Красильников и побежал к трибуне, бормоча: «Галамитья! Галамитья! Это же совершенно новое слово… Галамитья!» – воскликнул он уже с трибуны и ткнул пальцем в сторону доцента, обладавшего в молодости глубоким басом, а затем уже более спокойно высказался в том смысле, что он разделяет точку зрения всех трех своих уважаемых коллег, – действительно, в работе Верещагина есть, во-первых, нечто крайне симпатичное; во-вторых, от нее голова идет кругом; а в-третьих, она – ошибка красоты, потрясающей настолько, что ни он, Красильников, ни уважаемые коллеги не находят никаких других слов, кроме похвальных, а возражений что-то не слышно, если не считать крика «Галамитья!», принадлежащего, кстати, человеку, которого он, Красильников, до сих пор коллегой не считал, так как относился без особого уважения, но теперь готов уважать и даже безмерно любить в признательность за изобретение замечательного слова «галамитья», которое ему, Красильникову, так нравится, что он просит с сегодняшнего дня у уважаемого коллеги разрешения пользоваться этим словом без ссылки на авторство, ибо прекрасное должно быть безымянным. «Все лучшие творения своего разума, – сказал Красильников, – мы должны отдавать народу, не требуя взамен, как прекрасно выразился поэт, винца». – «Венца! – завопил доцент жутким фальцетом. – Венца! Пушкин говорил о славе, а не об алкоголе!» – «Разве?» – удивился Красильников и сошел с трибуны очень довольный.

За свою дипломную работу, после долгой переписки ректората с Высшей аттестационной комиссией, Верещагин был удостоен ученой степени кандидата наук.

На выпускном вечере сокурсники обращались к Верещагину не иначе как «герр профессор»: «Герр профессор, разреши с тобой чокнуться, будет что внукам рассказать… Герр профессор, за твои будущие теории относительности!» А Людочка Иваненко – красавица, отличница и развратница – поцеловала Верещагина в губы и сказала громко, чтоб слышали все: «Хочу, чтоб ты меня запомнил».

И увела Верещагина с выпускного вечера – сначала в университетский сквер, потом в тихий переулок, потом на набережную. «Не здесь, – говорила она. – Не здесь…» – когда Верещагин обнаруживал намерение ее обнять.

Наконец она сказала: «Здесь, пожалуй», – в самом центре города, на склоне древнего крепостного вала, перерезанного теперь троллейбусной линией. Вал был крутой, мягкий, влажный, засеянный гладкой декоративной травой. Людочка легла на нее: внизу – рукой подать – залитая огнями улица, возгласы гуляющих и веселые переполненные троллейбусы, а здесь – темно.

Верещагин тщетно цеплялся за траву, они сползли к людям и троллейбусам, – удобств, конечно, было мало. Людочка смеялась, а Верещагин злился: его праздничный костюм на локтях и коленях стал мокр и зелен от травяного сока, это он увидел потом.

Людочка побежала домой, чтоб, переодевшись, вернуться на выпускной вечер, а Верещагин не захотел, они попрощались у подножия вала. «Ты испортил мне вечер и вообще, – весело сказала Людочка. – Теперь целый месяц буду переживать». – «Почему?» – спросил Верещагин, – ни тогда, ни после он не умел вжиться в мир женских забот. «Потому что у меня грандиозные жизненные планы, а маленький Верещагин может их сорвать», – ответила Людочка.

Через три недели она позвонила утром: «Привет, хочу тебя обрадовать – все сошло благополучно. (А Верещагин и думать уже забыл о ее волнениях.) Зато, когда ты прославишься, – продолжала Людочка, – я смогу хвастаться». – «Чем?» – спросил несообразительный Верещагин. Людочка засмеялась: «Буду рассказывать знакомым: представьте, когда-то я ждала ребенка от Верещагина. Надо же, от самого Верещагина! Какая честь, какая удача! – Верещагин молчал, не зная, что говорить. – Нет, ты представь, – продолжала Людочка, – я выхожу замуж и сообщаю супругу: ждала ребенка от самого Верещагина. Он тут же начинает меня боготворить и носить на руках…» – «Ладно, хватит», – сказал Верещагин, тон разговора показался ему издевательским. «Хватит?» – переспросила Людочка странным ломким голосом и положила трубку. Как в воду канула. На двадцать лет исчезла.