Кристофер Прист - Подтверждение (Лотерея)

– А как насчет Грейс?

– Да, а что с ней?

Фелисити бросила на меня гневный взгляд.

– Я не хочу больше вмешиваться. Ты должен отыскать ее. Она нуждается в тебе и только в тебе.

– Но она же меня бросила.

Глава седьмая моей рукописи и много других глав: Грейс была Сери, девушкой с одного из островов. Я познакомился с Грейс однажды летом на греческом острове Кос. Я тогда поехал в Грецию, чтобы разузнать, почему в мою жизнь вторглась неведомая угроза. Греция казалась мне страной, в которую другие жаждали попасть, и я был влюблен в нее. Это был почти вызов судьбе. Друзья возвращались из поездок по этой стране, завороженные, околдованные ее красотой. Вот так я наконец и решил отправиться туда и встретил там Грейс. Мы вместе путешествовали по островам Эгейского моря, спали друг с другом, потом вернулись в Лондон, и наша связь оборвалась. Пару месяцев спустя мы случайно встретились снова, как это зачастую случается в Лондоне. Мы оба были очарованы островами и пронизаны страстным восторгом, который еще больше усилила наша разлука. В Лондоне мы влюбились друг в друга, а воспоминания об островах постепенно поблекли. Мы стали обычной парой. Теперь она была Сери, и в конце рукописи я остался один. Джетра стала Лондоном, острова остались позади, но Грейс приняла слишком большую дозу таблеток, и мы расстались. Все это было в рукописи, возведенное в ранг высшей правды.

Вода закипела и Фелисити вышла налить кофе. Сахара не было, не было молока, и стула для нее тоже не нашлось. Я отложил рукопись и подал сестре стул. С минуту она молчала, довольствуясь тем, что держала в руках чашку и прихлебывала черный кофе.

– Я не могу все время приезжать сюда приглядывать за тобой, – наконец сказала она.

– От тебя этого никто не требует. Я сам могу позаботиться о себе.

– С засоренным туалетом, без еды и по уши в грязи?

– Я не хочу того, чего хочешь ты.

Она ничего не сказала, но ее взгляд скользнул по моей белой комнате.

– Что ты скажешь Эдвину и Марджи? – спросил я.

– Ничего.

– Я не хочу, чтобы они приезжали сюда.

– Этот дом принадлежит им, Питер.

– Я все здесь уберу. Я уже начал наводить здесь порядок. Я только этим и занимаюсь.

– Со времени своего приезда сюда ты ни к чему не прикоснулся. Удивительно, как в таком бардаке и такой грязи ты до сих пор не подхватил дизентерию или что-нибудь подобное. Вонь от всего этого, должно быть, стоит до небес!

– Я не замечал этого. Я работал.

– Кто бы говорил. Скажи, откуда ты мне звонил? Здесь где-нибудь поблизости есть телефон?

– А что?

– Хочу позвонить Джеймсу. Он должен знать, что здесь творится.

– Ничего здесь не творится! Я просто и дальше хочу оставаться один, чтобы закончить то, что начал.

– А потом ты хочешь все здесь убрать, покрасить комнаты и привести в порядок сад?

– Я этим понемногу занимался почти все лето.

– Ты ничего не сделал, Питер, и сам знаешь, что ничего не сделал. Всякий, у кого есть глаза, подтвердит, что здесь ничего не сделано. Эдвин сказал мне, о чем вы с ним договорились. Он верит, что дом для них с Марджи будет отремонтирован, а сегодня здесь намного хуже, чем до твоего переезда.

– А как насчет этой комнаты? – спросил я.

– Это самая грязная дыра во всем доме!

Я изумился. Моя белая комната была в этом доме средоточием жизни. С моей точки зрения, она играла центральную роль во всем, что я делал. Солнце слепяще сверкало на ее свежевыкрашенных белых стенах, тростниковые циновки под моими голыми ступнями были приятно шероховатыми, и каждое утро, спускаясь сюда из спальни, я ощущал запах свежей краски. Я всегда чувствовал себя в своей белой комнате обновленным и работоспособным, потому что это было убежище, убежище от моей жизни, которое я сам построил. Фелисити все это подвергла сомнению. Если бы я видел эту комнату так же, как она… да, я действительно никогда бы не пришел к тому, чтобы побелить и покрасить ее. Источенные червяками голые половицы казались серыми от грязи, штукатурка на стенах облупилась и потрескалась, а рамы окон были черным-черны от плесени и пятен гнили.

Но это была ошибка Фелисити, а не моя. Сестра все воспринимала неправильно. Я учился писать свою повесть и рассматривал свою белую комнату в этом свете. Фелисити видела только часть правды – правду реальности. Она не чувствовала высшей правды, фантастической связности происходящего и совершенно не представляла себе правды того вида, какой я описал в своей рукописи.