Хуан Мирамар - Личное время

– Я всегда что-нибудь придумываю, – говорил между тем Хиромант, – когда брата купаю. Лежит он в ванне, пузыри пускает, а я придумываю и с Человеком советуюсь. Приходит он всегда ко мне, Человек, когда я брата купаю, – станет у двери и стоит, не говорит ничего, только кивает иногда на мои слова, и я понимаю тогда, что правильно думаю.

– Что за человек? – спросил Рудаки.

– Его нельзя нашим языком описать, просто Человек – стоит и слушает, – ответил Хиромант и продолжил: – И вот вчера рассказал я ему про ковчег реинкарнации, и он кивнул – правильно, значит, я придумал. А штука эта простая, – он достал из кармана пальто листок и протянул Рудаки. – Вот, посмотри.

Рудаки взял листок, посмотрел на рисунок.

– Похоже на гроб.

– А это гроб и есть, – сказал Хиромант, – ты вот подумай, почему людей в гробах хоронят. А до меня дошло: потому что гроб – это ковчег реинкарнации и есть, в нем человек в будущее отправляется, в другую свою жизнь. Это машина такая, транспортное средство, понимаешь?

– Но ведь покойников и кремируют, и по другому как-то хоронят, заворачивают там во что-то, не знаю.

Рудаки был неприятен этот разговор, не любил он эту тему: покойников, похороны. Нечего об этом говорить, считал он и потому на похороны, как правило, не ходил.

– Перед тем как кремируют, тоже ведь в гроб кладут, – ответил Хиромант, – а после уже не важно, что с трупом будет, черви его съедят или сожгут, тебя уже там не будет – реинкарнация в первые часы происходит, как в гроб положат, а может, и в первые минуты. А в тряпки заворачивают, так это может быть такая модификация ковчега, – и спросил: – А ты знаешь, где в тряпки заворачивают?

– Не помню, – ответил Рудаки, – у мусульман, что ли, а может, и не у мусульман, но где-то точно заворачивают.

– Модификация, – убежденно повторил Хиромант, а Рудаки спросил:

– А как же тогда те, кого в братских могилах хоронят, на войне там или при массовых казнях всяких?

– Думаю, что там свое средство есть, не может не быть, но какое, я не знаю, – ответил Хиромант и допил свой чай.

– А от меня что требуется, – спросил Рудаки, разглядывая рисунок.

– Да ничего особенного. Я тебе про эту идею рассказал – а ты подумай, может, патент на нее возьмешь – там на чертеже оптимальные размеры указаны. Я считаю, что размеры влияют на время и удобство перехода. Я Человеку про размеры рассказал, и он кивнул – значит, правильно.

– Ладно, – согласился Рудаки, – я поговорю с патентоведами, но боюсь, они смеяться будут. И кстати, патент-то, если выдадут, на твое имя должен быть, а я даже твоей фамилии не знаю – Юра Хиромант и все, как тебя на Кресте звали.

– А так и напиши в патенте– Юра Хиромант, пусть думают, что это фамилия такая, – Хиромант встал и надел шляпу. – Пошли отсюда – я тебе еще одну штуку перед смертью показать хочу.

– Да брось ты! – сказал Рудаки, надевая плащ. – Сколько можно. Никто не знает, когда ему умереть суждено.

– Я знаю, – Хиромант замотал шарф и взял палку. – Я Человеку сказал, и Человек кивнул.

Когда они вышли из кафе, Хиромант предложил вместе поехать на Крест:

– Хочу последний раз в этой жизни по Кресту пройти и тебе показать кое-что.

Рудаки современный Крест не любил – многое там перестроили в помпезном стиле нового времени: башни высотные нелепые построили, плиткой выложили, и главное люди на Кресте были другие, среди них Рудаки чувствовал себя так, как будто уже умер и наблюдает чужую жизнь, в которой места ему нет и быть не может.

До Креста доехали молча – молчали и в вагоне метро, и когда поднимались на эскалаторе. Для Хироманта молчание было состоянием естественным – он молчал, как помнил Рудаки, почти всегда и раньше. Рудаки тоже разговаривать не хотелось – идея Хироманта казалась ему и банальной, и абсурдной одновременно, хотя, если подумать, может быть, она и не была такой, по крайней мере, Рудаки ни о чем таком раньше не слышал, и логика в этом была, какая-то дикая, но была – не зря ж столько тысячелетий людей именно в гробах хоронят, возможно, именно эта конструкция в каком-то там смысле оптимальна.

Он уже тяготился обществом Хироманта, хотя и корил себя за это – все-таки смертельно болен, наверное, человек, – но было ему в обществе Хироманта неуютно и не по себе.

«Дойду с ним до Майдана, а там в метро и домой», – решил Рудаки.

Они уже вышли из метро и молча шли по Кресту и скоро дошли до того места, где раньше был Кофейник. Там, на уровне второго этажа, куда надо было подниматься по крутым ступеням, сейчас тоже было какое-то кафе, но Рудаки никогда в нем не был – все там было теперь чужое, и нечего было ему там делать.