Аркадий Львов - Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести)

Да, подумал я, и тебе это, конечно, известно лучше, чем кому бы то ни было другому.

— Но не забывайте, Витторио, все это лишь предположения, и я, признаться, не вижу, как бы они могли стать доказательствами.

— Не видите, — пробормотал он, — не видите, и я не вижу. Но если найти тех людей в Пизе…

— Каких, Кроче? Ведь те люди — тоже предположение.

— Послушайте, — расхохотался он вдруг, — но ведь я — тоже предположение, и вы, Умберто, — предположение, и вообще, возможно, весь этот мир — всего лишь предположение!

— Возможно, Витторио, но уголовная полиция не очень увлекается солипсизмом — ее больше интересуют факты.

— А почему же, — разорался он, не заботясь уже ни о приличиях, ни о тайне, — вам не понадобились доказательства, чтобы увидеть убийцу во мне, почему для этого оказалось достаточно ублюдочных предположений?!

— Витторио, дорогой! — Клянусь, я никогда не допускал, что умею так искусно притворяться. — Одумайтесь! Одумайтесь, прошу вас.

Кроче живет на улице д'Аннунцио, на пятом этаже восьмиэтажного дома с плоскими, почти без выступов, стенами. Впрочем, без выступов, если не считать выступами сами стены — относительно лоджий.

До подъезда Кроче, третьего от угла, мы шли молча. Однако я не чувствовал никакой неловкости от этого молчания. Неловкость — просто искаженное сознание или ощущение вины перед человеком, а у меня, хотя я всячески изображал скорбь, не было, разумеется, ни того, ни другого. Расставаясь, он протянул мне руку. Я подумал, что надо бы в нынешний раз пожать ее крепче, но тут же сработала другая мысль — нет, не надо: он должен быть уверен, что ничего особенного не произошло, что нет нужды в каком-то особенном рукопожатии.

— Я виноват, Умберто. — Голос у него был вялый, невыразительный, как будто никакие укрытия уже не нужны были ему. — Я нагородил вздора. Это от переутомления. Завтра же попрошусь в отпуск.

— Да, Витторио, завтра — и не надо откладывать.

Он улыбнулся. Улыбка была добрая, с тем еще не вполне преодоленным чувством досады на себя, которое бывает у очень совестливых и щепетильных людей. Но губы — не глаза, а губы! — опять выдали его: у расслабленного, размагниченного человека губы непременно утрачивают напряженную четкость линий, а у него, едва он перестал улыбаться, они приобрели жесткость непроизвольного мышечного усилия. Нелепость, конечно, но где-то поблизости я отчетливо ощущал панцирное чудище со вздыбленным роговым гребнем.

Через неделю после этого разговора Кроче ушел в отпуск. И в первую же ночь отпуска Витторио Кроче не стало — он был задушен в своей спальне, на пятом этаже восьмиэтажного дома, по улице д'Аннунцио, 25.

Смерть Витторио потрясла Болонью. И не потому, что Кроче был крупным ученым, который делал честь своему городу. Напротив, я бы сказал, что подлинная популярность пришла к нему слишком поздно — со смертью. Тогда, собственно, наши дорогие сограждане только и узнали, что они потеряли большого человека.

Вечерние и утренние газеты в течение целой недели на первых полосах сообщали новые подробности убийства Витторио Кроче. Но у всех этих новых подробностей была одна общая слабость — они начисто перечеркивали предыдущие сообщения и так, надо сказать, убедительно, что даже самые мужественные и стойкие читатели не решались уже заглядывать в газеты.

Впрочем, было бы несправедливо осуждать за это репортеров, потому что дело Кроче действительно отдавало ночными кошмарами, которым положено бесследно растворяться в первых же лучах солнца. Но в нынешний раз солнце всходило, солнце висело по четырнадцать часов над городом, а кошмары не проходили. И надо сказать, это были истинные кошмары, под стать тем, что случаются только в сновидениях.

Я уже говорил, что Кроче жил на пятом этаже, что над ним было еще три этажа, а под ним — четыре, если не считать полуподвального складского помещения. С женой и сестрой он занимал четырехкомнатную квартиру. Но с июня он один оставался в этой квартире — жена и сестра уехали на лето в Бриндизи, на Адриатическое побережье. Рабочий кабинет Витторио выходил окнами на улицу, а спальня, примыкавшая к нему, — внутрь квартала. Работал Кроче исключительно в кабинете, но, по свидетельству жены, хотя он засиживался там до двух-трех часов ночи, не было случая, когда бы там же, в кабинете, он располагался на ночлег. Собственно, в этих показаниях и не было нужды: педантизм Кроче общеизвестен. К тому же, из мебели у него в кабинете были только кресло, стол и два стула. Ну, еще книжные полки вдоль стен — справа и слева от окна.