Аркадий Львов - Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести)

— Пора, Витторио, — ответил я, — но зачем такой мрачный образ — черная кошка?

— Умберто, всякий здравомыслящий человек согласится, что незачем было мне переносить урну с прахом Чезаре в свой кабинет. Но факт остается фактом — урну мы нашли там, в кабинете.

— Да, — подтвердил я, — в кабинете. Мы нашли ее в кабинете.

Мне хотелось еще добавить именно МЫ, несмотря на то, что перед самым моим носом пытались захлопнуть дверь.

— Умберто, — теперь он уже не смотрел перед собою, теперь он глядел мне прямо в глаза, — я снова спрашиваю; кому понадобилась эта идиотская шутка?

Вот как — он снова пытается внушить мне, что ато была всего только шутка, притом шутка дурака!

— Не знаю, Витторио. У нас в лаборатории, пожалуй, таких нет. Может, извне?

— Извне? — после мгновенного колебания он ухватился за эту мысль с энтузиазмом обреченного, которому вдруг вернули надежду на спасение. — Конечно, извне, Умберто! И это «извне» называется Пизой!

Каждое слово, каждый слог он разыграл по нотам, которые прозвучали во мне до того, как он облек их в акустическую плоть. Я предвидел и мгновенное его колебание, и энтузиазм, последовавший за этим колебанием, и логический мост, связавший безликое «извне» с Пизой. Я не мог не предвидеть этого, потому что твердо уже знал: это сам он, Витторио Кроче, перенес урну в свой кабинет, перенес, чтобы остаться наедине с тем, что было некогда Чезаре Россолимо! Психологическая подоплека здесь совершенно элементарна: жертвы всегда влекут к себе своих убийц.

Где-то на задворках мозга мелькали мысли о завещании, оставленном Чезаре, о записанном на пленку его голосе — «мертвые не возвращаются», — о Пизе, на которую обратил мое внимание сам Кроче, но все это воспринималось мною как банальные антитезы ума, привыкшего противопоставлять одну версию другой. Никогда прежде я не бывал так тверд в своей уверенности, никогда прежде не звучал во мне с такой категорической, такой повелительной силой голос: «Это он убил». Самое поразительное, что я даже не затруднял себя вопросом о смысле и цели этого убийства. Точнее, вопрос возникал, но эмоционально он был так слаб, так бледен, что бессилен был привлечь мое внимание.

— Да, — сказал я, — да, Витторио, Пиза — это ключ, именно Пиза.

Он снова взял меня под руку, но в нынешнем его движении не было ничего от прежнего — это был естественный импульс друга, у которого возникла нужда в опоре, друга, который не сомневается в своем праве на эту опору.

Был момент, когда что-то во мне дрогнуло, когда уверенность моя, только что твердая и статичная, как застывшая лава, пошла рябью, но вдруг я увидел его губы — они были выпячены чуть-чуть больше обычного и стиснуты, как у человека, которому удалось наконец настоять на своем, — и ряби не стало.

Черт возьми, хотелось мне крикнуть ему, а на таких ролях надо бы, синьор, побольше мастерства и проницательности!

— Умберто, — произнес он задумчиво, — если возникнет надобность снова съездить в Пизу, надеюсь, вы не откажетесь.

— Разумеется, нет. Но зачем?

— Понимаете, — он заговорил шепотом, вкрадчиво, хотя ближайший от нас человек был шагах в десятидвенадцати, — я все время возвращаюсь к этим знаменитым ночным бдениям Россолимо. Не кажется ли вам, что Чезаре, несмотря на все усердие, не мог… не должен был опередить своих коллег?

— Почему?

— Почему? — повторил он. — Я думаю, просто потому, что Чезаре Россолимо уделял эти часы проблемам, которые не имели, — Кроче дважды оглянулся, — прямого отношения к программе нашей лаборатории.

— Не понял, Витторио, — сказал я, — еще раз, если можно.

Это была ложь: я отлично понял его мысль. Больше, я поняд, что истинные занятия Россолимо не были для него тайной и прежде, что он только ждал момента, когда исследования Чезаре дадут конкретный теоретический или практический выход — и тогда Чезаре уже не будет нужен, тогда можно будет разделаться с ним.

— Я убежден… да, убежден, Прато, — продолжал он уверенно, — что у Россолимо были сподвижники в Пизе, и этим людям зачем-то понадобилось убить его.

— Не исключено, Витторио, — прежде чем согласиться, я помедлил, чтобы создать видимость раздумья, — но никаких следов насилия на теле Россолимо не обнаружили.

— Бог с вами, Умберто, вы рассуждаете, как первоклассник, — воскликнул он. — Будто вы не знаете, что люди почти ничего не смогли добавить к способам созидания жизни, но зато бесконечно разнообразили способы ее уничтожения!