Павел (Песах) Амнуэль - Право на возвращение

— Да, — помедлив, сказал Карпухин, — я, собственно, хотел передать вам привет от Анатолия Аскольдовича…

Почудилось ему или на самом деле человек, державший у уха трубку и находившийся на расстоянии трех десятков километров от Карпухина, коротко вздохнул и замер в нетерпеливом ожидании?

— Вы меня слышите? — спросил он, потому что долгую минуту в трубке молчали, и даже дыхания слышно не было.

— Слышу, конечно, — тихо сказал Гинзбург. — Спасибо. Как он там? Вы… Вы с ним знакомы или…

Конечно, он хотел спросить, работаем ли мы вместе, но не знал, удобно ли задавать такой вопрос.

— Нормально, — сказал Карпухин. — У академика Карелина все в порядке.

Академиком РАН Карелин стал совсем недавно — во время весенней сессии, прошел с небольшим перевесом, вполне мог и проиграть, космонавтика нынче среди академиков не то чтобы не в чести, но и не среди очевидных приоритетов. Подробностей избрания Карпухин не знал, но считал не лишним упомянуть имя Карелина с отныне положенными ему регалиями.

— О, — с чувством сказал Гинзбург, — академик, говорите? И не забыл передать привет простому…

Фраза осталась недосказанной, и на несколько секунд опять повисло молчание, будто на линии то и дело что-то провисало, отчего голос скатывался в звуковую яму и растворялся там среди прочих посторонних шумов.

— Вы давно в Израиле? — спросил Гинзбург, задав, собственно, два вопроса в одном: ответ зависел от того, приехал ли собеседник на постоянное жительство или в гости.

— Четыре дня, — сказал Карпухин. — Буду еще почти месяц, но у нас много экскурсий, а мне хотелось бы… собственно, не лично мне… поговорить с вами, передать привет не только от академика Карелина, но и еще кое от кого из ваших коллег.

— Бывших коллег, — бесстрастно констатировал Гинзбург, но не стал уточнять, а предложил сразу: — Если завтра у вас нет экскурсий, то мы могли бы встретиться в центре Тель-Авива… вы наверняка не очень знакомы с городом…

— Совсем не знаком, — признался Карпухин. — Мы остановились у родственников в Нетании.

— Нетания, — раздумчиво произнес Гинзбург и помолчал, что-то рассчитывая в уме. — Хорошо, я бы смог подъехать, скажем, на центральную автостанцию… Часов в пять, если вы не против.

— Не против, — сказал Карпухин с излишней, как ему показалось, торжественностью.

— Договорились. Я буду в светлой рубашке навыпуск, седой, но не лысый.

«Мне показывали вашу фотографию», — хотел сказать Карпухин, но все же промолчал. На фотографии у Гинзбурга была пышная черная шевелюра, но ведь прошло столько лет…

— А у меня будет маленький черный рюкзачок с надписью «Wrangler», — сказал он.

В кафе напротив автобусной станции стояли в грустном интерьере под фотографиями потерпевших аварию автомобилей три столика, на которых, если сильно захотеть, можно было бы поставить две большие или четыре маленькие тарелки.

— Я буду черный кофе, а вы? — спросил Гинзбург. Внешность его оказалась совсем не такой, какую представлял Карпухин. На фотографии десятилетней давности Гинзбург выглядел мужчиной в расцвете сил — высокий, широкоплечий, он стоял на фоне уходившего вдаль монтажно-испытательного цеха рядом с нынешним академиком Карелиным, бывшим руководителем конструкторского отдела Шемякиным и еще каким-то мужчиной мрачной наружности, о котором Карпухину сказали только, что это «человек с замечательными мозгами, но длинными ногами». Тот Гинзбург, которого Карпухин увидел выходившим из Тель-Авивского автобуса и узнал по светлой рубашке навыпуск, оказался мужчиной очень среднего роста, сутулым, с длинными руками, которые болтались, будто плети, и волосы действительно были седыми до синевы, а на лице прорезались тоненькие сети морщин, которых не было на старой фотографии. Как сказала бы острая на язык Руфочка, «этого человека, видимо, сильно потрепало в море жизненных обстоятельств».

— Я тоже черный, — сказал Карпухин. Ему было все равно, он предпочел бы рюмку коньяка, но спиртное в этом заведении, скорее всего, не подавали.

Гинзбург что-то сказал на иврите молоденькой «эфиопке» за стойкой, смотревшей на посетителей своими огромными глазами, и девушка кивнула, отчего, как почему-то показалось Карпухину, воздух, и без того жаркий, раскалился до невозможности, но сразу же откуда-то с потолка обрушилась на них холодная волна, и у Карпухина застучали зубы.

— Сейчас, — сказал Гинзбург, усаживаясь за столик, — сейчас и кондиционер войдет в режим, и кофе нам подадут замечательный, я уж вижу.