Ольга Елисеева: 'Прости, мой неоцененный друг!' (Екатерина II и Е Р Дашкова)

Княгиня не встречает Екатерину на дороге в столицу, не присоединяется к императрице у казарм Измайловского полка, и все это под вполне веским дамским предлогом -- неготовности мужского платья, в котором юная амазонка хотела явиться среди заговорщиков. Накануне вечером, отослав Орлова "стрелой мчаться" в Петергоф, Екатерина Романовна решила примерить свой наряд, "но портной опоздал". "Когда же я оделась, -- рассказывает Дашкова, -- оно жало и стесняло мои движения. Чтобы не возбуждать подозрения со стороны домашних и прислуги, я легла в постель"43. Этот незначительный эпизод проводит четкую грань между реальными заговорщиками и теми, кто играл в заговор. Наверное, пыльный и усталый Алексей Орлов, всю ночь скакавший туда и обратно по Петергофской дороге, выглядел не слишком респектабельно.

Сама Екатерина, поднятая в 6 часа утра с постели, "даже не сделав толком туалет, села в карету"44, как она писала позднее Станиславу Пониятовскому. Шаг достойный удивления. Екатерина II, всю жизнь так много внимания уделявшая театрализации каждого своего жеста, в решающий момент умеет отодвинуть второстепенное, ради важного, бутафорское, ради настоящего. Только в середине дня 28 июня, оказавшись в Летнем дворце, Екатерина, которой уже присягнули гвардейские полки и Сенат, сумела умыться, переодеться и причесаться как следует. В нужный момент императрица пренебрегает даже правилами приличия, не то что мужским платьем. Зато потом, когда войска двинулись в красочный поход на Петергоф, императрица предстала перед ними в мундире Преображенского полка.

Если мы обратим внимание, сколько раз за день 28 июня Дашкова переезжает из дворца домой и обратно, возвращается к императрице, то заметим, что Екатерина Романовна словно нарочно старается заполнить чем-то время этого решающего и очень напряженного для заговорщиков дня. Вращается возле Екатерины в кругу главных действующих лиц, напоминает о себе ярким, очень театральным жестом с возложением на императрицу ленты ордена Андрея Первозванного, даже отвлекает императрицу от дел. И все для того, чтоб напомнить о себе. Если б Екатерина реально нуждалась в Дашковой в момент составления манифеста и разговора с сенаторами, она бы вспомнила о ней сама. Но княгиня как будто не может остановиться.

"Заметив, что императрица была украшена лентой св. Екатерины и еще не надела Андреевской -- высшего государственного отличия -- ... я подбежала к Панину, сняла с его плеч голубую ленту и надела ее на императрицу, а ее Екатерининскую, согласно с желанием ее, положила в свой карман". -рассказывает Дашкова. Этой алой ленте, надетой на черное платье, в котором в дни траура по Елизавете Петровне петербуржцы привыкли видеть новую императрицу, вскоре суждено было сыграть важную роль. "Государыня предложила двинуться во главе войск на Петергоф и пригласила меня сопутствовать ей, -- продолжает рассказ Екатерина Романовна. -- ...Желая переодеться в гвардейский мундир, она взяла его у капитана Талызина, а я, следуя ее примеру, у лейтенанта Пушкина... Я уехала домой переодеться, а по возвращении моем я застала ее в совете, рассуждавшем о будущем манифесте. Так как известие о бегстве императрицы из Петергофа... уже могло дойти до Петра III, то я думала, что он двинется к Петербургу... Я подошла к государыне и на ухо сообщила ей свою мысль, советуя принять всевозможные меры... Мое нечаянное появление в совете изумило почтенных сенаторов, из которых никто не узнал меня... Екатерина сказала им мое имя... Сенаторы единодушно встали со своих мест... Я покраснела и отклонила от себя честь, которая так мало шла мальчику в военном мундире"45.

Цитируя сообщения княгини о восторженных толпах, носивших ее на руках, или "почтенных сенаторах", как по команде вставших приветствовать юную заговорщицу, мы хотим на время отвлечь читателя от вопроса о достоверности приведенных фактов. Нам важно показать, как чисто сценическими средствами в жизни и литературными в мемуарах Екатерина Романовна подчеркивала свое значение для переворота. Это удалось ей настолько хорошо, что всего через 4 дня после описываемых событий императрица посчитала необходимым опровергнуть перед своими европейскими корреспондентами сведения о серьезности роли подруги в заговоре.

"Княгиня Дашкова, младшая сестра Елизаветы Воронцовой, напрасно пытается приписать всю честь победы себе. -- с раздражением говорит Екатерина в письме к Станиславу Понятовскому от 2 августа 1762 г. -- Она знала кое-кого из главарей, но была у них на подозрении из-за своего родства, да и ее девятнадцатилетний возраст не особенно располагал к тому, чтоб доверять ей. И хоть она и заявляет, что все, что происходило со мной, прошло через ее руки, не следует забывать, что заговорщики были связаны со мной в течение шести месяцев, и задолго до того, как она узнала их имена". Императрица словно заочно полемизирует с Дашковой. Видимо, ко 2 августа внутренний разрыв между ними уже произошел, хотя внешне подруги до самой коронации и заговора Хитрово еще сохраняли доброжелательные отношения. "Она действительно умна, -- продолжает Екатерина, -- но тщеславие ее безмерно. Она славится сварливым нравом, и все руководство нашим делом терпеть ее не может. И.И. Шувалов, самый низкий и трусливый из людей, тем не менее, написал, как говорят, Вольтеру, что женщина девятнадцати лет сменила в этой империи власть. Разуверьте в этом, пожалуйста, великого писателя. От княгини Дашковой приходилось скрывать все каналы тайной связи со мной в течение пяти месяцев, а четыре последние недели ей сообщали лишь минимально возможные сведения"46.