Вячеслав Рыбаков - Звезда Полынь

— Осень, — ответил сразу понявший намек Фомичев. — Время летит.

— Красиво, — сказала Наташка и тоже стрельнула в щеку Корховому каким-то заискивающим, виноватым взглядом. Тот шел, глядя только вперед. Но ответил спокойно, добродушно:

— Скоро Новый год… Скоро опять елки на праздник рубить. Новое, так сказать, поколение…

Все же покосился на Наташку — и она торопливо расцвела несмелой улыбкой навстречу его короткому взгляду.

— А знаете, ребята, — сказал Корховой, — я таки вспомнил, что придумал тогда ночью в больнице. Помните, я вам печаловался, когда вы первый раз меня навестить пришли?

— А как же, — ответил Фомичев. — Ну и что?

— Как раз про Новый год и про елки, — задумчиво сказал Корховой. — Чем замечательнее праздник, тем больше надо за собой следить. Ни в коем случае не повредить молодые елочки, которые понадобятся на будущий год. Есть только доброкачественные продукты и не обжираться. Пить только благородное и только в меру, просто чтобы весело стало и заботы показались пустяками по сравнению со смыслом жизни. Ни от чего не пьянеть и не дуреть. А главное — не начать в пылу застолья хамить тем, с кем сидишь за одним столом, и ни в коем случае с ними не передраться. Чтобы, когда придет пора выбрасывать елки в ближайший сугроб и идти в новую жизнь на работу, проснуться как стеклышко, с чистой совестью и ясной головой.

— Горячим сердцем и чистыми руками, — улыбаясь, добавил Фомичев.

— Именно, — согласился Корховой. — И с новыми силами. Потому что новая рабочая неделя — она… Кто знает, сколько она продлится потом. После Нового-то года…

— Как ты мудр, — уважительно произнес Фомичев. И забубнил: — Блаженны трезвые, ибо они наследуют землю… Блаженны не сблевавшие, ибо их есть царствие небесное…

— Именно так, — сказал Корховой серьезно. — Блаженны не поставившие фингал ближнему, ибо они будут наречены сынами Божьими.

— Блаженны не разбившие бутылки об головы соседей и сдавшие их в целости-сохранности, ибо они насытятся…

— Ребята, — резко сказала Наташка, — кончайте. Не смешно.

— Да мы уважительно, Наташечка, — примирительно ответил Фомичев.

— Все равно. Не знаю. Неприятно.

— А всегда неприятно, — задумчиво сказал Корковой, — когда что-то давнее, сквозь века светившее, вдруг начинают излагать якобы современным языком. Мол, понятным современному зрителю и читателю… Тогда кажется, что всегда было как сейчас — и от этого тоска. «Ёп-тыть, Жека, — процедил Ленский, поигрывая перышком. — Да я ж тебя, су-чонок, за бэби Ларину на ремешки порежу!»

— Ох, — сказала Наташка.

— А что, — сказал Фомичев. — Достойно сцены большого. Степан, ты займись этим всерьез, бабла нарубишь немерено! Представляешь: выходит на сцену старый генерал в эполетах и отличным басом ноет на радость утонченному бомонду: «Онегин, я скрывать не стану — я в рот попробовал Татьяну…»

— Не смешно, — стеклянным голосом повторила Наташка.

Фомичев осекся.

— Да, — сказал он покаянно. — Язык мой — враг мой.

— Тоска не потому, — сказала Наташка. — Тоска от однообразия. Негде подсмотреть модели альтернативного поведения. Я не тургеневская барышня. Старые генералы и прочее благородное дворянство за картами или винцом, в своей компании, наверняка именно так и беседовали. Но именно они-то, если душа требовала, и совершенно иначе могли завернуть. «Да если б я был не я, а красивейший и умнейший человек на земле, и то почел бы за счастие просить руки и любви вашей…» Потому что романтические книжки читали. А теперь можно докатиться до того, что если переживания нельзя описать в понятиях «нарубить бабла» и «в рот», они как бы не существуют. Потому что про них никому невозможно рассказать. Язык их не предусматривает. А потом глядишь — их и впрямь не стало. Страшно даже вообразить, в каком хлеву мы тогда окажемся.

— Как ты мудра, — с картинной потрясенностью заключил Фомичев.

Некоторое время они снова шли молча. Мокрый от вчерашнего дождя тротуар залепляли желтые листья, и Наташка принялась по-девчачьи загребать их ногами. Корховой и Фомичев размеренно, строго шагали справа и слева от нее, словно почетный караул. Словно оберегали ее игру — изначально немного грустную уже потому, что это была только осенняя игра.

— Жалко, что мокрые, — пожаловалась Наташка потом. — Не шуршат.

И пошла нормально.

— Наташ, — спросил Фомичев, — а ты крещеная?

— Ага. Ой, а кстати, Степа, я все хотела спросить. Зарина — мусульманка?