Николай Орехов: Серый

Равин потрогал укушенное место.

— Ужас тихий, кошмар, — произнес он. Ему вновь, как и несколько минут назад, захотелось убежать из квартиры, неважно куда — главное, чтобы оказаться вне этих стен. Равин затравленно осмотрелся, прикидывая вариант бегства через балкон.

— Это не кошмар — кошмарики, — сказал Червякин. — Вы бы лучше сели, Владислав Львович. Я, честное слово, боюсь за вас. Я собираюсь вам показать нечто, от чего вы можете упасть и убиться здесь, на деревянном полу, а не только падая с балкона на асфальт тротуара. Сами понимаете, раньше времени мне вашей смерти никак не надо. Сядьте, сядьте. — Червякин перестал улыбаться.

Равин сел, у него вдруг появилась уверенность, что закончится этот разговор и с ним закончится вся эта чертовщина.

— Итак, Владислав Львович, в нашей дружеской беседе вы намекнули… — Червякин вздохнул. — …вы намекнули, что ждете в гости некую молодую особу?

— Да, жду, — с достоинством сказал Равин.

Червякин, ни слова не говоря, ткнул пальцем в свободный от ковра участок стены.

Стена исчезла, а там… А там был прокуренный ресторанный зал. В комнату хлынула вульгарно-громкая музыка. Несколько пар, с пьяной откровенностью целуясь, танцевали медленный, очень медленный танец.

— Смотри, возмужалый дурак, смотри! Тебе молодой любви захотелось? — прогремел в самые уши голос Червякина.

Пары, расступаясь, словно на них наезжала кинокамера, отодвигались на боковые планы…

У Владислава Львовича поплыло в глазах.

— Ты сволочь, Червякин, — прохрипел он. На его глазах Светлана взасос целовалась с молодым парнем, а тот сколько было силы сжимал ее в объятиях. — Ты — сволочь, — опять прохрипел Равин, не в силах оторвать взгляда от видения на стене. — Я не знаю, кто ты — ответственный секретарь ли, дьявол ли, но то, что ты самая распоследняя сволочь — это мне ясно. — Какая-то струна-нерв лопнула у Владислава Львовича в душе.

— Нет ничего кошмарнее смерти последней надежды на счастье, не правда ли, Владислав Львович? — донесся до него голос Червякина. — Человек надеялся, надеялся; теплился в душе маленький огонек, еще немного — и вспыхнет большой костер. Но тут появляется некто и пошло заливает огонь ведром воды. Из меня плохой поэт, но в аллегории я всегда представлял себе эту процедуру именно так.

Равин убрал руки от лица и поднял глаза на Червякина. В кресле опять сидел Мефистофель, Владислав Львович не удивился, а просто спросил;

— Зачем ты пришел ко мне?

— Я пришел по твою душу, — ответил Мефистофель.

Владислав Львович улыбнулся мертвой улыбкой. Встал, подошел к кровати, постоял секунду.

— Этот гад там? — спросил он, не оборачиваясь, указывая пальцем под кровать.

— Где ж ему быть?

Равин подпрыгнул и всем своим весом, так, чтобы пружины матраца достали пола, опустился на кровать.

Под кроватью яростно залязгало и защелкало, раздался похожий на орлиный клекот звук.

Равин с холодной усмешкой вытянулся, заложил руки за голову и очень тихо сказал:

— Ты, Червякин, не дьявол, ты обыкновенный глупец с козлиными копытами. У меня больше нет души, ты убил ее. Можешь проваливать на все четыре стороны, дубина.

— Дьявола в помощь призывал? Вот и дождался! Гореть тебе в геене огненной! — послышалось зловещее шамканье из прихожей.

— А ты вообще заткнись, — лениво сказал Равин, глядя в потолок. — Лучше бы деньги вернула, побирушка.

Зазвенела рассыпаемая по полу мелочь. Равин повернул голову. От двери в прихожую через комнату к нему катились, выстроившись по номиналу, несколько монеток. Впереди двадцатник, за ним пятак, следом несколько двушек и копейка. Монетки подкатились к кровати, покружились и свалились в кучу.

Равин сплюнул.

— Идиотка!

Монетки поднялись на ребро и прежним порядком укатились в прихожую.

Мефистофель захохотал.

Равин равнодушно уставился в потолок.

Мефистофель, отсмеявшись, превратился в Червякина и завозился, устраиваясь в кресле поудобнее.

— Продолжим наш разговор, Владислав Львович, вернемся к писательскому труду. Вы — неудачник и в глубине души согласны с этим утверждением. Вы написали серенький рассказ с намеками на ужасы. Вы не сможете его сделать лучше, чем он есть сейчас. Однако, когда в редакции я предложил вам его доработать, вы согласились!

— Жить-то на что-то надо, — вяло отозвался Равин. — Жизнь в материальном мире обязывает.

— Вот именно, — вкрадчиво сказал Червякин. — А для вас жизнь означает поиск самого себя. Вы прекратили этот поиск, занявшись писательством. Следствием чего стало не житье-бытье, а существование.