Эдгар Пенгборн - Дэви

Папаша даже и не заикался о лекарствах там, в Бетлэме. Он брюзжал — вокруг лагеря не было пеннских ушей, способных услышать его, — что все они тут благородные тупицы, ничего не понимающие в науке, и что мы бы просто перевели на них «Мэм». Когда болезнь начала тревожить нас, мы сами приняли «Мэм Спинктон» и принялись ворчать, что напиток не слишком хорош — возможно, стареющий и теряющий сноровку папаша упустил некоторые чертовы элементы, и придется кому-то похоронить его, если он станет еще дряхлее, — а он жалко бродил среди нас с бутылкой «Мэм» и потерянным взглядом. Никакого приставания к больным, никаких настояний, чтобы мы проглотили микстуру. Некоторым из нас настолько недоставало его привычных манер, что мы пили «Мэм» в надежде излечить его. Это было тяжелое время.

Джек, сын Нелл Графтон, которому в тот год исполнилось четырнадцать, умер первым.

Сэм все время сидел с ним, потому что и Нелл, и Рекс были сами серьезно больны. Это происходило в моем фургоне. Я уже почти выздоровел. Я слышал, как Сэм с тревогой позвал меня, и вошел в отсек Джека как раз вовремя, чтобы увидеть, как бедный ребенок с пылающими красными щеками — лишь две недели назад я задал ему взбучку за то, что он мучил бездомную кошку — задохнулся собственной мокротой. Это случилось слишком быстро: ни я, ни Сэм не могли ничего сделать. Отец послал меня за папашей Рамли, и, выскочив из фургона, я услышал, как он сам захлебывается кашлем, — он уже пару дней был заражен, но отказывался побеспокоиться о себе. Я обнаружил папашу от бессилия напившимся, и разбудить его не было никакой возможности, так что вместо него я привел мамочку Лору. Ей хватило одного взгляда, чтобы понять случившееся с Джеком. Сэм, раскачиваясь, сидел на табуретке рядом с койкой Джека, его глаза были не вполне сфокусированы.

— Иди-ка ты в постель, Сэм.

— Нет, Лора, со мной все в порядке. Надо тут кое-что сделать.

— Мы сделаем. Ты должен пойти отдохнуть.

— Отдохнуть… Послушай, Лора, у меня просто было тяжелое время, можно сказать. Понимаешь, я как одиночка по профессии…

— Сэм…

— Нет, подожди. Похоже, я заболел… я хочу кое-что сказать тебе, пока у меня ясная голова… Ты видела, как это происходит… все начинается с головы. Сейчас…

Она не позволила ему говорить, пока мы не отвели Сэма в их Фургон и не уложили на койку. Я никогда раньше не видел ее одержимой одной мыслью и перепуганной несоразмерно с опасностью. Когда мы сумели уложить Сэма в постель, он говорил уже совсем немного. Я смог понять из его путанной речи одно: он хотел поблагодарить нас — мамочку Лору и меня, — потому что — мы знали его, но он от этого не перестал быть одиночкой по профессии. По крайней мере, я думаю, он пытался сказать именно это.

Казалось, его разум улетал порой куда-то далеко, но тело было безмерно упрямо и не желало поддаваться. Оно боролось за каждый свой вдох еще три дня и часть четвертой ночи. Помогающие нам священники-лекари — их в Бетлэме было двое — приходили и уходили; они были люди добрые и несколько менее невежественные, чем те, кого я встречал за границами Пенна. Мы заставили их думать, что Сэм не может разговаривать. В тот миг он был в сознании, кинув мне за их спинами благодарный взгляд и останки былой усмешки, когда я заявил гостям, что мой отец совершил истинную исповедь веры прежде, чем стал неспособен говорить.

На третий день мы подумали было, что можем и победить — ведь так произошло с Нелл Графтон, и Рексом, и Джо Далином. Но ухудшение продолжалось. Он на час обрел дар речи и рассказал о своем детстве и о тех, кого любил. После этого каждый вздох был уже очередным боем проигранной войны. Сейчас я совершенно четко знаю из книг, что медицина Былых Времен могла бы излечить его. Но у нас не было такого искусства.

В мире, который оставили нам Былые Времена, такие вещи случаются достаточно часто. И случатся еще не раз.

Даже во время последних хриплых попыток вздохнуть глаза моего отца часто становились понимающими. Иногда они обращались на меня, задумчивые и узнающие, иногда смотрели куда-то вдаль. Они не были сердитыми, капризными, умоляющими или напуганными. Раз или два я заметил в них изумление, спокойное и саркастическое изумление одиночки по профессии. Вопреки моему страху, религия, которую впихивали в него в детстве, не вернулась к нему, чтобы мучить: он был истинно свободен, и таким он и умер, свободный человек, храбро глядящий в спокойное лицо вечера…