Светлана Бондаренко - Неизвестные Стругацкие. От «Града обреченного» до «Бессильных мира сего» Черновики, рукописи, варианты

В начале конфликта Кэнси и Цвирика, происходящего во время переворота, Кэнси, указывая на вооруженных людей, прибывших вместе с Цвириком, спрашивает, не новые ли это сотрудники. Цвирик отвечает: „Представьте себе — да! Господин БЫВШИЙ заместитель главного редактора! Это новые сотрудники. Я не могу вам обещать, что они…“ В остальных рукописях и изданиях речь обрывается, но в черновике он досказывает: „Я не могу вам обещать, что они ваши новые сотрудники, но это новые сотрудники редакции“.

При обсуждении экспедиции на север Гейгер говорит: „Как можно глубже. Насколько хватит горючего и воды“. И в черновике добавляет: „Причем, если по дороге представится возможность пополнить запасы, надо будет использовать их до последней капли“. И следует ответная реплика Воронина: „…на какие запасы горючего ты там рассчитываешь. Там же средние века, какое там может быть горючее и какая может быть перестрелка?“ И позже, когда Гейгер пытается выяснить, насколько далеко надо посылать Экспедицию (когда солнце сядет за горизонт), Андрей замечает: „Я вообще не понимаю, на кой черт тебе до самого конца доходить“.

Когда Воронин начинает распаляться: „И скажи, пожалуйста, нашему дорогому Румеру, чтобы он зарубил на своем павианьем носу…“, Гейгер его обрывает: „А можно без ультиматумов?“ В черновике Воронин договаривает до конца: „…в канцелярию по науке и технике этот самый нос пусть не сует“.

Полнее в черновике представлено и антисемитское высказывание Эллизауэра, в остальных вариантах он говорит: „Нет ничего на свете хуже жида. Однако я никогда ничего не имел против евреев! Возьми, скажем, Кацмана…“ В черновике продолжает: „Он еврей? Да! Он жид? Ни в коем случае“.

В походе, перед рекогносцировкой Изя и Пак „рассматривали схему города“. В черновике поясняется: „…которую Изя раскопал в бумагах этой ночью“.

И в перечислении остающихся, когда Воронин с Изей, Паком и Немым идет в разведку, смотрящих им вслед („прищурившийся от солнца Пермяк, придурковатый Унгерн, испуганно округливший свой вечно полураскрытый рот, угрюмый Горилла-Джексон, медленно вытиравший руки куском пакли…“), в черновике продолжение: „…заика Йонсен, посасывающий сбитый палец…“

Во время разведки Воронин обращает внимание: „Какое-то общественное здание — не то театр, не то концертный зал, не то кино. Потом опять магазин — витрина расколота, — и еще магазин на другой стороне…“ А в черновике после этого констатирует: „Видимо, начиналась деловая часть города“.

Возвратившись из рекогносцировки и застав на месте экспедиции трупы и пожар, Воронин читает записи в дневнике, написанные Кехадой после ухода Андрея. „Дальше на бумаге шел чернильный зигзаг с брызгами, и записи на этом кончались“ — так в окончательном варианте. В черновике же: „Дальше на бумаге шел чернильный зигзаг, а ниже, поперек страницы, огромными кривыми буквами было нацарапано „БУНТ“. На этом дневник кончался“.

Но Авторы не только сокращали, убирая лишние, по их мнению, подробности. К примеру, когда в редакции уничтожают письма, Кацман читает в одном из них о Гейгере: „У него везде свои люди“. Это в черновике. Но Авторы, считая такое описание слишком общим, детализируют: „Его люди пронизывают весь муниципальный аппарат. Вероятно, они есть и в вашей газете“.

Правок, рассчитанных на неуемную работу цензоров даже здесь мало. Здесь, скорее, работала автоцензура АБС: „Ну, невозможно такое будет опубликовать. Никогда“. Знали бы они тогда о нынешней вседозволенности…

Матильда Гусакова, рассказывавшая о Здании и угодившая поэтому на допрос к Воронину, пытается выяснить, кто же настучал на нее. В публикациях романа до последнего времени ее слова были такими: „Кто же мог сообщить? — проговорила она. — Вот уж не ожидала!.. — Она покачала головой. — И здесь, оказывается, надо соображать, кто да с кем… При немцах сидели — рты на замке. Сюда подалась — и тут, значит, та же картина…“ В черновике же все выглядело по-другому: „Кто же это мог настучать? — раздумчиво проговорила престарелая Матильда. — У Лизы все свои, разве что Кармен где-нибудь натрепалась после… болтливая старуха… У Фриды? — Она покачала головой. — Нет, не может быть, чтобы у Фриды. Вот к Любе ходит один… противный такой старикашка, глазки у него так и бегают, и вечно он пьет за Любин счет… — Она положила вязание на колени и задумчиво посмотрела в стену. — Вот уж никак не ожидала! И здесь, оказывается, приходится соображать, кто настучал, на кого настучал… При немцах сидели — рты на замке. После сорок восьмого — опять помалкивай да посматривай. Только немножко рот открыли золотой весной — на тебе, русские на танках прибыли, опять заткнись, опять помалкивай… Сюда подалась — и тут та же картина“. И позже, на вопрос Воронина, верит ли она в Красное Здание, она отвечает: „За кого это вы меня принимаете, чтобы я в такие басни верила?“