Виктор Пшеничников - Искатель. 1986. Выпуск №2

— Вы к кому?

Только тут, ослепший после улицы, я разглядел в закутке под лестницей бабушку в пенсне. Она сидела на продавленной кушетке, закутанная в шаль, и пила чай из кружки.

— Мне к Колобковым.

— А их нету никого.

— Как это нету?

— А так вот и нету, — раздраженно сказала бабушка. — Не вы первый спрашиваете. Только что кто-то приходил, тоже не поверил, пошел проверять на пятый этаж. Еще лифтом хлопнул…

Я вышел, не дождавшись конца ее монолога. Отправился искать какое-нибудь кафе, чтобы переждать там. К тому же пора было ужинать, а идти в гости голодным я не мог.

Вернулся к дому часа через полтора, пошел наверх, не спрашивая бдительную старушку. Да я, как видно, ее больше и не интересовал: один раз видела, и ладно. Поднялся на пятый этаж пешком, позвонил у дверей. Долго никто не открывал, потом послышалось какое-то шуршание, и я увидел перед собой, как мне показалось в первый момент, совсем старого седого человека в пижаме с отекшим больным лицом.

— Вы ко мне? — спросил он совсем не вяжущимся с его внешностью молодым голосом.

— Я отец Светы.

— Какой Светы?

— А Петр сказал, что вы обо всем знаете.

— О господи! — всплеснул он руками. — Извините, ради бога. Входите, да входите же. Раздевайтесь. Вот здесь. И проходите в гостиную, будьте как дома. Я сейчас.

Он исчез за одной из дверей, которых, как мне сразу показалось, в этой квартире было множество. От прихожей шел длинный коридор, упирающийся в стеклянную Дверь с матовым изображением самовара. Там, должно быть, была кухня. Дверь в гостиную, ближайшую к прихожей, была открыта, и я несмело вошел в нее, огляделся. Сразу возникло ощущение, будто я здесь уже бы пал. Так случалось у меня в командировках. Приедешь в чужой город, выйдешь на привокзальную площадь и начинаешь думать, что ты здесь уже был. И начинаешь вспоминать: неужели был да забыл? И наконец соображаешь, что планировка привокзальной площади или какая-либо архитектурная деталь, или еще что-то точно такие же, как в другом, знакомом, городе.

Я не успел разобраться, что именно в этом доме было мне знакомо. Вошел академик Колобков, одетый, как в лучших домах при приеме важных гостей.

— Ну, давайте знакомиться, — сказал он. — Наши дети, кажется, собрались нас породнить. Вы не против?

— Нет. А вы? — тотчас спросил я, решив, что момент для «сакраментального» вопроса самый подходящий.

— Ну что вы! Светлана девушка умная, она моего шалопая, кажется, возьмет в руки.

Я рассмеялся, и академик удивленно воззрился на меня.

— Вы другого мнения о своей дочери?

— Что вы! Светка молодец. Только, когда я познакомился с вашим сыном, то подумал, что вот, наконец-то, нашелся серьезный человек, который сумеет взять в руки мою стрекозу.

Академик засмеялся.

— Значит, два сапога — пара. Ну, бог даст.

Тут я поднял глаза и прямо перед собой увидел такое, от чего даже привстал. В белой рамочке висела фотография хорошо мне знакомая. На ней была изображена смеющаяся девушка в венке из ромашек. Больше двадцати лет назад эта самая девушка подарила мне в точности такую же фотографию с надписью, в которой она клялась в своей вечной любви ко мне. Ту фотографию я давным-давно потерял, но имя девушки забыть не мог — Аня Солнцева, Анька-Солнышко, как все звали ее тогда. Не мог забыть я и той исступленности, — с какой Аня преследовала меня, влюбившись, как сама грустно признавалась, по уши. Я тогда чуть было не поддался ее нежностям. И если бы не встреча с Валей, ставшей вскоре моей женой… Колобков проследил за моим пристальным взглядом, обернулся, затем встал, нежно погладил. стекло, под которым была фотография, и сказал удовлетворенно: — Это моя жена, мать нашего Петра.

— Н-да, судьба играет человеком, — только и мог я выговорить.

— Вы ее знаете?

— Знал. Мы учились вместе.

— Это же прекрасно! — воскликнул он. И вдруг засуетился, побежал к двери. — Раз так, будем пировать. Чем бог послал.

Бог послал нам початую бутылку французского коньяка «Наполеон», красную икру, финский сервелат, пирожные из холодильника и болгарские яблоки.

Мы пили «Наполеон» — не столько пили, сколько нюхали, ибо академик вообще был непьющий, а мне поневоле приходилось подражать ему, болтали о всяких семейных мелочах, и я все думал, почему Аня так категорично выступает против женитьбы своего Петра на моей Светке? В том, что записку написала именно она, я теперь нисколько не сомневался: мстила за прошлое мое равнодушие к ней или просто не хотела, чтобы прошлое возвращалось в новом качестве.