Николай Черкашин - Искатель. 1987. Выпуск №5

К счастью, они просто стояли, дымя цигарками, а не шли ему навстречу. До них было шагов полета… Грессер не спеша перешел на их сторону и двинулся по тротуару. Он уже присмотрел арку, ведущую во двор, и знал, что будет делать в следующий миг.

— Ходи веселее! — поторопил ефрейтор-бородач, опиравшийся на винтовку. Поравнявшись с аркой, Грессер метнулся в глубокий проход, и, прежде чем солдаты спохватились, скинули с плеч винтовки, бросились за ним, он успел проскочить во двор и рвануть вправо за угол трехэтажного флигеля. Грессер с гимназических лет знал эти места, и, конечно же, солдатам-чужакам неведомо было, что за флигелем напрострел уходит анфилада из четырех дворов, где каменные коробки разгорожены жилыми перемычками, и что все входные двери правой стороны выводят не только на «черные лестницы», но и в подъезды соседней улицы.

Три винтовочных выстрела, сделанных преследователями скорее с досады, чем для дела, пошли гулять эхом по гулким закоулкам двора-лабиринта, будя и без того встревоженных жильцов.

Отдышавшись под лестницей и став втрое осторожней, кавторанг вышел на Малую Подьяческую и через четверть часа, уже без приключений, добрался в Графский переулок.

Братва поднялась рано, и в высоких коридорах старинного флотского экипажа загалдели веселые голоса. Землянухин обдал лицо и шею ледяной водой и приковылял на береговой камбуз. Его и еще четырех караульных уже поджидал в обводном канале паровой катер.

По случаю революции были сварены макароны, как после погрузки угля, но не в ужин, а вопреки всем обычаям — в завтрак. День начинался просто замечательно. И, запивая макароны крепким чаем, Землянухин забыл на время и про виденного во сне аспида, и про ноющую ногу, и про постылый — на весь день — бессменный караул.

Баталер выдал обещанные Митрохиным две селедки, буханку ржаного хлеба, в честь великого дня насыпал еще полный кисет махры. Не забыл и про сало — выдал шматок, весь облепленный хлебными и табачными крошками. Никодим уложил харч в брезентовую кису, [3] Киса — холщовый или брезентовый мешок, сумка. затянул поплотнее бушлат, нахлобучил на уши бескозырку, чтоб не сдуло, вскинул на ремень винтовку и отправился на катер.

Катер вошел в Неву, оставил по корме «Аврору» и взял курс на Васильевский остров, где в тесную гущу сбивались краны и трубы Балтийского судостроительного завода. Ветер свирепствовал, и Землянухин зажал в зубах концы ленты с золоченой надписью:

«Ершъ».

Подводный заградитель «Ерш» дремал у заводского причала, выставив тупую, косо срезанную корму с крышками минных коридоров. Матросы помогли Землянухину перебраться с катера на корпус, передали кису с провизией, и паровик ходко пошел дальше.

Часового нигде не было, но, как только землянухинские сапоги загремели по палубе, люк в рубке приоткрылся, и на мостик выбрался матрос.

— Ну, что, вуенный, дрых небось, шельмец?! — вместо приветствия и пароля спросил Землянухин.

— Никак нет, Никодим Иваныч, службу правил! Смотрел, как положено — не текет ли в трюмах.

— Текет, да не в трюмах… Небо вон прохудилось, окаянное, — ворчал Землянухин, кутаясь в постовой дождевик. — А брезент-то сухой! Эт что — весь караул продрых?! Ах ты, зелень подкильная, дери тебя в клюз! Так-то ты службу несешь?!

— Все, дядя, была служба, да вся вышла! Революцию исделаем, войне акулий узел на глотку, и глуши обороты.

— Давай вали отсюда, племянничек! С такими сделаешь резолюцию…

Но матрос его не слышал — во весь дух по лужам мчался к заводским воротам. Землянухин привалился к носовому орудию и с наслаждением закурил, гоня из ноздрей сырость терпким дымком.

Ветер гнал по реке белые барашки, чуть видные в предрассветной темени.

Грессер уверенно поднимался по темной лестнице. На третьем этаже повернул барашек механического звонка у двери с медной табличкой:

«Старшій лейтенантъ С. Н. Акинфьевъ».

Лязгнул крюк. Акинфьев открыл дверь и изумленно отступил.

— Никий, ты?! В такую рань?! Проходи. Извини — в неглиже. — Белая бязевая рубаха широко открывала могучую густоволосую грудь, крепкие скулы были окантованы всклокоченной со сна бородкой, отчего командир «Ерша», однокашник Грессера по Морскому корпусу, походил на разудалого билибинского коробейника.

— День славы настает, — загадочно, как пароль, сообщил Николай Михайлович, досадуя, однако, что привязавшаяся с утра фраза сорвалась-таки с языка. Акинфьев, впрочем, принял ее как невеселую шутку.