Ольга Онойко: Дикий Порт (Райские птицы)

— Сколько у нас оперативных групп на Земле, Элька? — подаёт голос Кхин.

— Семнадцать, Ваня. Аки мгновений весны.

— А что будет, если мы их расконсервируем? По плану «Z»?

— Зэт и будет. Полный.

— Это хорошо. — Батя встаёт, начинает расхаживать по зале. — Но они же не остановятся.

— Не остановятся. Это не чьё-то личное решение. Историческая, мать её, необходимость.

Кхин останавливается. Стискивает пальцами край стола. Суставы белеют, биопластиковый костюм триумвира пробуждается, и натуральное дерево трескается в могучей хватке.

— Либо мы, либо они, — продолжает Ценкович. — Иначе никак, и середины тоже нет. Как ни смотри. Тиша бы до конца разыскивала середину, но они сами её убрали с дороги…

Только что Батя отдавал приказы. Недолгое совещание привело к принятию контрмер, и уже сейчас из Степного летят распоряжения — развернуть идущие на Землю караваны, в том числе с медицинской техникой и фармпрепаратами, больше ни грамма биопластика, ни капли сырья; усилить готовность гарнизонных флотов; координаторам РС рассчитать развитие событий, подготовиться к началу особых воздействий.

— Будет сумбур, — спокойно говорит Борода, — неразбериха, паника, журналисты сойдут с ума, рейтинги обвалятся, биржа вскипит, навыносят вотумов недоверия… опять-таки, аварии, катаклизмы, общественный протест, пятая колонна, что там бишь ещё. То, что могло бы случиться и без помощи наших ребят. Просто реализуем закон Мёрфи: осуществим все возможные неприятности.

— Но Земля не перестанет хотеть Третью.

— Не перестанет.

Кхин огибает стол шаткой походкой, обрушивается в скрипящее кресло. Смотрит в стену, щурясь так, точно у него болят глаза.

— Первое победоносное сражение Великой войны, — внезапно говорит он, — битва за Третью Терру.

— Ты это к чему?

— Мля, — тоскливо шепчет Иван. — Ведь драка будет.

— Не драка, Ваня, — отзывается Элия. — Война. И она — уже.

— Да.

…идёт. Давно. И Древняя Земля успела нанести страшный удар. Мысль об этом мучает Ивана, как пуля в теле.

— Почему её? — спрашивает Батя кого-то, сидящего в пустоте и сумраке за спиной Ценковича. — Я плохой человек. Я много зла сделал. Почему её? Почему не меня?!

— Михалыч, — дёргает его Борода, — пойдём поедим.

— Сгинь.

— Михалыч, пойдём поедим водки. Мы тут ничего не сделаем. Там Васильев, Тихорецкая и Аветисян, три штуки корректоров, ансамбль песни и пляски. Если есть вероятность, что Тиша выкарабкается, они её вытащат насильно. А мы старые люди. Нам головой думать надо.

Стенные панели вспыхивают белым светом, и никто больше не сидит в пустоте и сумраке, не смотрит на энергетика Высокой тройки странным усталым взглядом. Элия молчит о том, как почти всемогущий Синий Птиц, уставившись на него васильковыми глазами, с фанатичной верой выдыхал: «Эльнаумыч, сделайте что-нибудь», — и как слышал в ответ: «А что я могу, дети? Я могу только вам пинков раздать. Чтоб завертелось».

А ещё он молчит о том, надолго ли двое переживут третью.

В серебряной колыбели покоится спящая. Лицо её, тихое и умиротворённое, кажется совсем молодым. Полупрозрачная белизна сгустившимся облаком обнимает тело, словно парящее внутри большой и глубокой ванны, полной медицинского биопластика. Мало кто в Ареале может рассчитывать на такую реанимацию, но сейчас и она не даёт никаких гарантий.

Даже надежды даёт немного.

Алентипална была ещё в сознании, когда в столовую вошли солдаты. Только видеть уже ничего не видела, но успела спросить у Севера, что творится вокруг, сколько жизней она не смогла уберечь.

— Все живы, — не моргнув, соврал Шеверинский, и чуть не взвыл, поняв, что она поверила — она, которую даже хитроумный, как Одиссей, Борода ни разу не сумел обмануть.

— Хорошо как… — едва слышно прошептала Алентипална, а потом улыбнулась краешками глаз и утомлённо прикрыла веки.

Теперь Бабушка спит, утопая в слабо пульсирующем белом облаке; кровотечение прекратилось, сканеры не находят повреждений, опасных для жизни. Биоритмы замедлились, температура тела и давление понижены. Предельное нервное истощение и упадок сил, вот и всё…

Уже несколько дней ничего не меняется.

Серебряная колыбель, мягкий свет, и тихо-тихо, на пределе слышимости, звучит Моцарт, юный и вечный.

Света дремлет, съёжившись на неудобном кресле у двери. Ей снится каменная скамья и чаша, в которую падает тонкая струйка воды, мелодично и сладко журча, как флейты в адажио. Нет смысла сидеть здесь, они уже сделали всё, что могли, и большего не сумеют, но всё равно приходят и сидят, точно внуки возле бабушкиной постели.