Олег Азарьев - Картина

– Нет, я не ошибся, – тихо произнес он. – Это гениальная вещь.

Сириск с сомнением взглянул на картину: она больше смахивала на трактирную вывеску, – и неодобрительно покачал головой.

– Но я не пойму, что с ней случилось… – озадаченно промолвил господин Асандр так, словно беседовал сам с собой.

– Больше вы ничего не желаете возразить мне? – осведомился Сириск едко.

– Извините, но я… – господин Асандр виновато пожал плечами, – я, кажется, прослушал.

– Я так и понял, – проворчал Сириск.

– Ну, – мягко начал господин Асандр, – если вы вкратце повторите…

– Нет, – возразил Сириск вставая. – Повторять – не в моих правилах.

Господин Асандр принялся заботливо пристраивать картину на диване.

– Впрочем, – добавил Сириск с сожалением, – я вижу, повторять было бы тоже бесполезно. – И с издевкой произнес: – Господин директор, оставляю вас наедине с вашим "шедевром".

Господин директор никак на это не отреагировал.

Сириск вздохнул, пробормотал: "Фанатик". Безнадежно махнул рукой и направился к выходу. Внезапно вспомнил о Цирцее: захотелось женского участия, близости, тепла и покоя. И утомленно подумал: "Приеду, возьму ее – и в свой загородный дом дня на три… И больше никогда никаких дел с подпольным бизнесом. Хватит!"

Когда он взялся за ручку двери, тишину кабинета разорвал восторженный вопль господина Асандра. Сириск обернулся. Господин Асандр, отступив на шаг от картины, с благоговейным восхищением созерцал ее.

Сириск перевел взгляд на картину и с изумлением увидел, как сначала медленно, а потом все быстрей побежал, журча, прозрачный ручей и зашевелили плавниками серебристые медлительные форели. Возле замшелого, сырого валуна, громадного, блестящего слизью, нависающего, напряглось гибкое тело, затрепетали ноздри настороженной лани, а детеныш ее нетерпеливо ударил копытцем. Сумрачная растительность вокруг зашумела, закачалась от налетевшего ветерка, свежего и прохладного. И дымка вдали заколебалась над горами, полями и едва различимыми башенками средневекового городка. Зазвенели птичьи голоса в густых кронах. И последний раз смрадно вздохнуло чудовище, поверженное мечом воина, багровые глаза потускнели, с клыков потекли на траву струйки яда – трава, политая им, свертывалась и чернела. Звякнули половинки разрубленной цепи на поднятых руках обнаженной красавицы. Она и воин потянулись друг к другу. Воин влюбленно и нежно глядел на Октавию. Ее глаза блестели радостью, благодарностью, а может, и ответной любовью. И руки их соединились, и губы коснулись губ.

1979-1980, 1990

Москва-Симферополь