Стивен Барнс - Плоть и серебро

Зачаточная гравитация Ананке не успела притянуть его вниз.

Хромированной гарпией бросилась к нему Сцилла, схватила за перед рубашки керамиловыми когтями, как горстью ножей. Резким рывком она притянула его к себе. Гнев превратил ее татуированное лицо в морду китайского дракона. Дыхание ее дымилось в холодном воздухе.

— Никогда не смей так говорить про Брата Кулака, — прошипела она, и исчерченные губы отползли назад, открыв подпиленные зубы. — Моя кара не убьет тебя. — Единственный человеческий глаз сузился до блестящей щелки. Пустая линза, заменившая второй глаз, горела механической злобой. — Потому что смерть есть милосердие, а его для тебя не будет.

Она вздернула его на ноги. Марши пошатнулся, но смог устоять. Кровь из распоротой груди уже окрасила разорванную рубашку. По крайней мере он снова мог дышать и теперь жадно глотал мерзкий воздух. Он был почти приятен.

Но изрезанный когтями Сциллы Марши был больше зол, чем напуган. Он выпрямился, собрав обрывки собственного достоинства, и посмотрел Сцилле прямо в глаз.

— Ваше возражение принято к сведению, — выдохнул он. — Но я не снимаю свой тезис.

Рот Сциллы дернулся, губы открыли полную пасть ножей. Она подняла руку, выпустив теперь когти до конца, и удар должен был быть убийственным. Каким-то образом Марши смог устоять на превратившихся в желе ногах.

Но не успела она нанести удар, как по пещере ангара разнесся голос:

— Сцилла! Немедленно приведи ко мне неверного!

Это был хриплый, захлебывающийся шепот, усиленным до мощи грома. От него у Марши мурашки побежали по шее и по спине.

Калеки попадали на колени. Сцилла застыла, как истукан, и бронированная рука с когтями повисла над Марши косой смерти. Гнев и что-то еще, что Марши не мог определить, бились на пустынном поле ее лица. Пять бесконечных страшных секунд он был уверен, что она ослушается и ему предстоит умереть.

Но она вздрогнула, испустила придушенный неразборчивый звук и дала руке упасть. Потом склонила голову.

— Я слушаю и повинуюсь, Брат Кулак. — Голос ее был тихим и слабым. Испуганным.

— Еще бы. Теперь иди сюда. Я жду.

Голова ее поднялась. Она холодно поглядела на Марши, показала на дальнюю дверь и велела:

— Иди.

Марши решил не испытывать судьбу и молча повиновался. Пошел, спотыкаясь и пошатываясь, на ватных ногах.

Голову он держал высоко, изо всех сил пытаясь скрыть ужас, от которого все его тело было будто пропитано холодным формалином.

Ужасный голос все еще звучал у него в ушах. То, что его обладатель мог так легко укротить Сциллу, тоже ни о чем хорошем не говорило.

И сама обстановка не давала поводов для оптимизма. Если по тому, что он уже видел на Ананке, можно судить о том, что будет впереди, то сейчас он как раз в первом круге ада.

Не было способа предположить, какие ужасы могут ждать во внутренних кругах. Человечество (не в насмешку ли используется это собирательное существительное?) давно доказало, что когда дело доходит до жестокости и угнетения, особенно во имя религии, изобретательность его почти бесконечна.

Пойман между Сциллой и Харибдой. Та самая скала. Опасность, которую представляет Сцилла, очевидна. Что же касается Харибды в виде этого типа Кулака и Ананке…

Он узнает больше, чем хочет, и раньше, чем хочет. За ним закрылась дверь, и Сцилла толкнула его вперед.

Ясно было одно: он больше не вертится в этом старом бесконечном колесе, где топтался так долго.

Когда-то он сказал бы, что любое изменение может быть для него только к лучшему. Теперь до него начинало доходить, насколько он был бы не прав.

Металлические подошвы Сциллы тикали по укрытому сеткой каменному полу, как часовой механизм бомбы. Лицо ее было решительно и угрюмо — бастион против адской ярости конфликтов, кипящих у нее внутри.

При мысли о том, как она только что чуть не убила этого неверного, Марши, у нее стучало в голове и сводило внутренности. Не то чтобы само убийство ее беспокоило. В конце концов ужасный меч Божий для того и заточен, чтобы проливать кровь. В Его воле длить или обрывать жизнь.

Но Брат Кулак возложил на нее задачу доставить пленника невредимым. Она была в одном яростном мгновении от того, чтобы нарушить Его волю.

От неповиновения Ему. Грех ослушания был огромным и неискупимым. То, что неверный спровоцировал ее немыслимым кощунством, в этом случае значит меньше, чем ничего. Она — ангел, и ее повиновение должно быть более совершенным, чем у грешной людской плоти.