Евгений Эдин - Вирус Пельдмана

Мои щеки надулись, глаза полезли из орбит, однако Пельдман даже не сделал попытки отстраниться — то ли из вежливости, то ли из еврейского фатализма. Правда, он не самый рядовой еврей, но все же его костюм мог непоправимо пострадать.

К счастью, в последний момент мне удалось сдержаться и в несколько глотков проглотить чудовищную порцию «Бури в пустыне», которую я так необдуманно отхлебнул. Пальмы, оазисы и миражи, чуть не вырвавшиеся на костюм Пельдмана тугой струей, забулькали вниз по пищеводу.

Наконец я снова набрал воздух и смог рассмеяться, повторяя:

- Серьезно? Нет, честно?! Все-все книги?

Для осознания комичности ситуации необходимо знать: место действия — мой дом (моя крепость). План дислокации — я и Моше Пельдман тет-а-тет, в новеньких (только недавно смог купить) массажных креслах. Я — все еще молодой писатель, месяц назад отхвативший самую большую (единственную) Литературную Премию Конгресса. Моше Пельдман (Мясник Пельдман) — мой враг, двадцать лет бывший страшилищем молодых Писателей в Высшем Комитете Критики.

Все эти факты необходимо порубить в мелкую ханку, добавить предложение, с которым он явился, и вот — причина эйфории.

Пельдман, опустив глаза, ожидал окончания смехоприступа. На удивление смиренно и терпеливо. Поэтому мне стало стыдно.

— Простите, но это... это самое нелепое предложение, которое я слышал в жизни, — сказал я, откашлявшись. — Да и мне ли вам объяснять, что это уже было... «Четыреста шестьдесят по Фаренгейту», где жгли книги. «Кысь», где их прятали. «Электрошок», где уничтожали электронные тексты. Ну и так далее... Тем более, услышать от вас — от Моше Пельдмана! — у н и ч т о ж и т ь книги! Понимаете?

Пельдман недовольно подрагивал ногой, чуть повернувшись ко мне волосатым ухом.

— Все? Ну, во-первых, «Четыреста пятьдесят один по Фаренгейту», дорогой мой — будем все-таки придерживаться... Во-вторых, в истории семнадцать таких произведений, это если брать только значительные. Могу перечислить, дабы вы удостоверились в моей вменяемости... разумности.

— Да нет, зачем же. Вот уж не сомневаюсь, — соврал я. — Столько лет бессменно возглавлять Высший Комитет Критики. В этом году, кажется, было бы двадцать пять... Или шесть? В общем, не стоит.

Судя по блеснувшим глазкам Пельдмана, он распробовал цикуту. Интересно, каково это — всю жизнь быть Председателем Верховной Комиссии по Утверждению и Литовке... Проще говоря, самым главным, влиятельным и ненавидимым критиканом — и под конец с треском, со скандалом покинуть насиженное место?

Пельдман смигнул и продолжил:

— ...Семнадцать романов тире повестей, объединенных темой уничтожения книг. Все здесь! — он указал артритным пальцем на голову, напоминающую гигантский пушистый одуванчик. — Это что касается беллетристики. Далее. Реальное уничтожение книг. За последние тридцать лет предпринималось три раза. Безуспешно. Потом сделали проще — все бумажные носители просто выкупили. Остались только электронные тексты в макросети, что и требовалось...

Колючие глазки Пельдмана значительно посмотрели на меня. Он взял бокал «Бури» морщинистой птеродактильской лапой и отпил несколько глотков, продолжая сверлить меня своими буравчиками.

— Ну и? Это все, конечно, интересно, но... Я-то какое отношение к этому имею?

Я никак не мог понять, какого лешего он пришел ко мне читать лекции и раскрывать правительственные секреты. И именно сейчас — когда я отхватил самую большую премию и желаю оптом спускать всех критиков с лестницы.

— Какое? У вас, Леонид, есть шанс внести неоценимый вклад в сферу, к которой мы оба имеем... имели... в общем, в литературу. Вы можете, если угодно, изменить историю.

— Не угодно. Каким образом? Уничтожить книги?! Простите у меня мало времени. Скоро вернется жена с детьми... да и ремонт — ну, сами понимаете...

— Рад за вас, но все-таки не спешите. Я прошу только час. у вас ведь есть час? Больше я не задержу.

Я вздохнул. С обреченным видом потянулся ногой к переключателю климатической системы — что было не очень удобно, зато, на мой взгляд, эффектно, — сменил режим и откинулся в кресле. Никогда не думал, как приятно демонстрировать атрибуты удавшейся — наконец-то! — жизни. Особенно тем, кто десятилетия эту жизнь отравлял, растаптывал и ел поедом вместо яичницы на завтрак.